Как я чуть не издох от чрезмерного усердия

Ого, оказывается, страна пережила первый рабочий понедельник 2019 года!

Сочувствую тем, кто пришел в офис — и как-то не обрадовался. Много раз, внимательно и подолгу пил чай. Присматривался к рабочему месту — точно моё? Точил карандаши — так, на всякий случай. Принтер заправлял, календарь с места на место перевешивал. Готовился, в общем.

1

К рывку в трудовые будни.

Тем, у кого прошлогодний отчёт не доделан — тем легче. Сразу в бой с непослушной цифрой, понятно, чем себя занять.

А вот творцам — тем, кто сам придумывает себе работу, сам её делает, и сам же огребает за то, что плохо сделал — тем трудней всего.

Долгие праздники достали, кони креатива бьют копытом, кажется, ох, сейчас дел наворочу… Шеф, у меня идея! А давайте…

А потом ведь у каждой идеи появится смета, график и дедлайн…

Вспоминается мне в связи с этим одна история.

В годы свои младые я был довольно безответственный малый. То есть — старался не брать на себя на себя ответственность ни за что, если только мне не вешали её прямо на хилые плечи. Тогда я говорил себе: «Ну, по всей видимости, тебе придётся сделать вид, что ты согласен», и носил эту ответственность как дурацкую курточку, которая купила мама — чтобы её не расстраивать.

Но в то же время для меня было очень важно внимание и уважение друзей, я любил, когда говорили: «Ну, ты, чувак, выдал… Ну, ты могёшь! Как это у тебя так выходит, не понимаем…»

2

И особенно важно для меня было — быть незаменимым. Поэтому, обладая целым букетом талантов и дарований, востребованных в сообществе самодеятельных творцов, музыкантов/актёров/художников, я щедро раздавал идеи, прожекты — и обещания поучаствовать в чём-нибудь, где я вновь и вновь могу чувствовать себя пупком маленькой провинциальной вселенной. Такой совершенно бесполезной, но абсолютно незаменимой штучкой. Попробуйте-ка представить себе живот без пупка — отвратительная и противоестественная картина, не правда ли?

То есть — во мне соединялись черты характера и сценарии поведения талантливого, но неорганизованного ребёнка и подростка, который рвётся к славе и уважению любым доступным способом.

Я жадно нагружал себя обязательствами, не задумываясь над тем, как я буду их исполнять.

Я плодил проекты и идеи, как цыган детей. А отвечать за них, тащить их к пределам совершенства мне было скучно. Как в анекдоте: «Чем этих отмывать, лучше новых нарожаем».

Но на меня смотрели друзья, и просто хорошие люди, которых я вовлёк в круговорот своего креатива и не хотел подводить, боясь, что они во мне разочаруются.

«А вдруг я завтра утром проснусь — а меня никто не любит?»

Всё бы ничего, но было мне о ту пору не осьмнадцать лет, а 35. Тридцать пять, Карл, trente-cinq (фр.), páñcatrishat (санскр.).

Смотрю взором сейчасошним на себя тогдашнего — стыдно. Ну да ладно.

Так вот, к началу описываемых событий, в связи с вышеизложенными обстоятельствами, было у старика-цыгана три сына… Ну, в иносказательном смысле, ибо в прямосказательном у меня было две дочери.

Первый сын был мой театр.

3

Первый справный был детина. Весной того года мы должны были поставить новый спектакль, который мне очень хотелось показать на ежегодном фестивале, но я никак не мог толком начать его репетировать.

Потому что у меня был второй сын.

Вот он как раз был — и так и сяк. За полгода до того я придумал и начал делать с парой-тройкой друзей и подруг еженедельную телевизионную передачу на местном канале. Её смотрели, ведущих узнавали на улицах, начальство канальское её хвалило… Но денег за неё не платили. Такое тогда было правило: привёл спонсора — заработал, не привёл — извини. А искать спонсора, обивать бандитские пороги (а других богатых порогов тогда не существовало) совершенно не было у меня времени.

Потому как был третий.

Вовсе дурак, как говорится, но самый любимый, как водится. Моя группа. Я её придумал, написал для неё песни, собрал музыкантов, нашел репетиционную базу и аппаратуру. Я организовывал её концерты и записи. Но сам в ней не играл — всё недосуг было сносно освоить хоть один инструмент, на котором я пытался учиться играть — гитару, бас, кларнет, флейту… У меня ж театр и передача, когда тут! А звучать всё, по моим представлениям, должно было идеально. Как лидер, сонграйтер и продюсер, я полностью опекал любимого сынка, мечтал о его славном будущем и не спал из-за него ночами. К тому же, ночами у меня обычно был монтаж телепередачи.

А ещё у меня была работа чиновником системы высшего образования с 10 до 18 и семья в какое-то остальное время.

А ещё ещее — были мелкие промежуточные племянники типа «надо помочь ребятам с выставкой, это ж моя идея — соединить видео-арт с джазовой импровизацией» и «надо дописать цикл стихов для сборника молодых поэтов — заявился же, стрёмно отказываться».

И в какой-то момент я понял, что не вывожу.

Сначала мне всё это было прикольно, аж дух захватывало. Я такой прямо Творец Творцович получался, Микеланджело местного разлива. Но когда я стал понимать, что для того, чтобы ответить по своим обязательствам, мне нужно быть в четырёх местах одновременно, причём с готовым планом действий и горящим взором, то напрягся. Я отчаянно придумывал наперёд объяснения своего отсутствия там, где меня ждали, чтобы выглядеть естественно и не уронить себя, оправдываясь. Мобильника у меня не было тогда, это был редкий атрибут успеха. Поэтому меня просто ждали везде, где я должен был быть, а я вычислял то место, где без меня всё могло рухнуть прямо сегодня с наибольшей вероятностью. И отправлялся туда.

Вы скажете — а делегировать полномочия?

4

Так какой же я тогда буду незаменимый, если меня может кто-то заменить?

И сказать кому-то из них: «Всё, народ, сдаюсь, не успеваю, нет сил… Давайте остановимся!» я не мог. Боялся потерять авторитет и уважение.

Сил не было, а признаться в этом не хватало смелости.

И в один прекрасный мартовский день я нашёл выход.

Я заболел.

Отчётливо помню, как это было.

Я проводил планёрку с персоналом телепередачи. Идей для ближайшего выпуска у меня не было (я был и сценарист, и режиссёр). Коллеги тоже предлагали какой-то жухляк. Ну тогда мне так казалось, по крайней мере. К тому же, монтажники отказывались впредь работать бесплатно, за сам факт причастности к чуду. А денег, чтобы заплатить им, тоже не было. И прямо вот сейчас, в это самое время, я должен был быть на репетиции группы, чтобы рассказать музыкантам, что я хотел сказать миру своей новой песней, и как её в связи с этим надлежит исполнять.

И в какой-то момент я почувствовал, что стена, к которой я прислонился спиной, очень холодная. Просто ледяная. И я подумал: «Вот заболею сейчас, и все от меня отстанут».

Сказано — сделано.

Через час у меня начался кашель, потом озноб, и я поехал домой. Жена уложила меня в постель, напоила чаем с малиной, дочка читала мне вслух что-то весёлое из зелёного тумана… Это мог бы быть прекрасный вечер — если бы не озноб и кашель, которые рвали и колотили меня, приговаривая: «А вот будешь знать, как хватать звезду не по прикусу, скакать синицей по фикусу…»

Я погрузился в бредовые сновидения почти на сутки. Пришла участковый врач и не нашла симптомов воспаления лёгких. И прописала парацетамол и микстуру от кашля.

А я начал помирать.

Два дня меня где-то не было. Мне становилось хуже и и хуже, но я этого не помню. Потом приехала скорая, сказала, что мне практически кирдык, а участковая — дура, и где её только учили. Жена плакала, но в больницу меня не отдала под свою ответственность. И стала лечить меня сама по предписаниям знакомых врачей. Потому что интернета у нас тогда ещё не было.

О боги, как мы вообще смогли выжить в эту до-дигитальную эру!

Через две недели я медленно пошел на поправку, но шел ещё долго. Добрался спустя два месяца.

Всё это время у моей постели обнаруживались то актёры, то телевизионщики, то музыканты. Они смотрели на меня с опаской и осторожно рассказывали, как они без меня справляются.

Справлялись в целом неплохо.

В театре мой второй режиссёр поставила свой спектакль с нашими актёрами и свозила его на фестиваль, причём успешно. Передача исправно выходила — до лета, а потом ушла на каникулы, с которых не вернулась. Моя вокалистка забеременела и сказала, что петь ей пока противопоказано. Группа самораспустилась.

Все остальные, кому я был должен… Они тоже как-то справились. Никто меня не проклял и не умер от творческого запора. Все периодически звонили на домашний и справлялись о здоровье. Но не в смысле — когда ты уже вернёшься к делам? А вообще. Как, мол, твоё драгоценное. Ну, давай, выздоравливай.

Когда я впервые, уже в мае, вышел из дома на улицу, то чуть не задохнулся от счастья. Я ехал в тубдиспансер за справкой, что я не тубик, и улыбался каждому встречному воробью. Я был чист умом и сердцем. Я никому ничего не был должен. Только семье — быть здоровым. Во мне роилась эскадрилья разных идей, но одна за другой они улетали куда-то на Луну, не находя подходящего аэродрома.

Я встал посреди мира и огляделся. Людей вокруг меня стало меньше, воздуха — больше. И в воздухе сквозила такая радость быть, что было странно — она что, даром? Для неё не было никакой специальной причины, и ничего не нужно было никому доказывать. Деловой походкой подошел воробей и дружелюбно клюнул меня в ботинок. Понятно было, что и такой, какой есть, я заслуживал любви и внимания.

Так я понял, что болезнь заставила меня повзрослеть.

Я обнулил свои счета и начал заново — да не сызнова.

Теперь, прежде чем начать чего-то творить, я стал спрашивать себя: «А ты сможешь довести это до конца? Точно хватит куражу? А если нет — есть кто-то, кто сможет завершить это за тебя?» И если возникали сомнения в том, что смогу закончить — я и не начинал. А если начинал — сразу думал, с кем разделить дело.

И потребность в одобрении и восхищении моими дарованиями тоже как-то пошла на убыль. Как-то я её за время болезни пустил на растопку, на поддержку огня в своём внутреннем очаге. Она не исчезла совсем, нет — мне и до сих пор нравится нравиться читателям/слушателям/зрителям. Но возможность довести строчку до точки и насладиться тем, что вышло — стала важней.

И если теперь я вдруг чувствую, что загоняю себя в западню чрезмерного долженствования — моя спина тут же вспоминает ощущение леденящего мрака, выползающего из бетонной стены, прямо в мою ищущую лёгкого выхода душу.

Потому что осознавать границы своих возможностей — это для взрослых. Понимать, зачем и почему ты делаешь то, что делаешь, доводить дело до конца — тоже.

А «сгорать на работе» — это детская месть тем, кто вообще придумал и заставил работать.

Берегите себя, творцы.

Оригинал в Фейсбуке автора.