Японцы в Сибири

Забыли про этот день, видимо, потому, что та война по масштабам, потерям и продолжительности не идет ни в какое сравнение с кровопролитной четырехлетней битвой против гитлеровской Германии. А возможно, и потому, что японцы все же не захватывали нашей земли, не выступали в роли оккупантов. Потому и не было у нашего народа против японцев такой «ярости благородной», ненависти и жажды мщения, как против гитлеровцев во время Великой Отечественной и в первые годы после войны. Более того, сибиряки повсеместно жалели этих несчастных, которые попали в плен, тем более, что японцев, чтобы далеко не везти, размещали как раз в лагерях на Дальнем Востоке и в Восточной Сибири.

В нашем роду бытует семейное предание, которое я слышал от своих родных и из первых уст: от моей тетки – тети Оли. Она жила в войну в Черногорске, шахтерском городке на юге Красноярского края, где обитала в разных селениях и вся наша родова.

Поздней осенью 1945 года в Черногорск «пригнали» колонны пленных японцев. Разместили их в наспех приготовленных бараках, обнесли все это колючей проволокой. Скоро и зима наступила. По городку разнеслись слухи: японцы жестоко страдают от наших сибирских морозов, да и кормежка у них неважнецкая. У наших тоже было не густо: хлеб по карточкам и после войны в 1946-1947 гг. Выживали сами за счет того, что одноэтажный Черногорск был фактически большой деревней: около каждого домика – обширный огород. Так что картошка и прочие овощи водились.

Однажды тетя Оля наварила картошки больше обычного, но почему-то хлебный «паек» домочадцам сократила. На ворчание по этому поводу домашних прикрикнула: нажимайте, мол, на картошку; чай, не голодаете! Потом завернула сэкономленный хлеб в тряпицу, обмотала чугунок с картошкой тряпками и куда-то отправилась, никому ничего не сказав. Шла, почти таясь, оглядываясь, была не уверена: правильно ли она поступает. И не накажут ли ее за это? Подходя к лагерю военнопленных японцев, стала замечать похожие фигуры, которые с разных концов города по тропкам брели к одной точке – воротам в лагерь. Из тропинок образовался этакий японский веер. Она оказалась совсем не одинока. Некоторые бабы уже раньше ее протоптали сюда дорожки по снегу. Они и рассказали ей, как можно передать еду японцам и что конвоиров мало и они не злые. Охрана была, действительно, немногочисленной: а куда японец побежит по Сибири зимой. Далеко ли убежит? Еду конвой не отбирал: тетки сами предлагали солдатам ее часть, и те брали понемногу – только для себя. 

После первого своего похода тетя Оля вернулась потрясенная. Сидела, плакала. «Они же как дети… маленькие… заморенные… все кашляют. Господи!» Потом пошла в красный угол – к иконам: молиться за иноверцев.

Никто из домашних не осудил поход тети Оли, и в дальнейшем все стойко сносили сокращение своего хлебного пайка. Японцы, как могли, выражали свою благодарность русским тетушкам, кланялись, плакали. Однако, приняв еду, они что-то ещё лопотали по своему, показывая жестами непонятное. Похоже, что-то просили. И так каждый раз. Бабы пожимали плечами: «Вам что, мало? Ну, уж сколько можем». Наконец один конвоир объяснил теткам: «Да рис они у вас просят. Рис». – «Ох ты! Рис. Да где ж мы его возьмем!»

А у тети Оли, сколько помню, была какая-то хроническая болезнь желудка. И ей полагалась диета. Потому у нее и продовольственные карточки были особые. Правда, отоваривались они весьма не регулярно: время от времени. Да и то, всё обычно ограничивалось белым хлебом, который другим вообще не выдавался. Но очень редко перепадало и еще кое-что. И вот однажды ей сказали, что на диеткарточку можно получить рис. Она очень обрадовалась, как-то договорилась о замене белого хлеба рисом, т.е. за то, что она не будет получать белый хлеб два месяца ей дали относительно большой кулек риса. Боже, какая радостная она примчалась домой. Радовались и домашние, уже всё поняв, поняв и то, что им уж точно не перепадет риса нисколько. «Вы-то обойдетесь, – приговаривала тетка Оля, кашеваря у печки. -  Жили без риса сто лет и еще столько проживем без него. А японцам нельзя без него: умирают каждый день человек по двадцать». Сварив рис в самой большой кастрюле, тетя Оля особо тщательно обмотала ее несколькими шалями и отправилась в свой привычный путь к лагерю.

И снова, как в первый раз, вернулась потрясенная. «Они… мне… – давясь от слез, – руки целовали…». Она смотрела удивленно на свои обветренные крестьянские крепкие руки. Ей никто и никогда рук не целовал. Потом зарыдала в голос. И это наша «железная» тетя Оля, которая по складу была покрепче многих мужиков, и в войну одна-одинешенька сохранила в здравии всех детей.

История эта подзабылась. Вспомнил я об этом, когда мы с тетей Олей хоронили мою маму в том же Черногорске. Кладбище разрослось и подошло к тому месту, где были лагеря японских военнопленных. Когда все потихоньку разошлись, у могилы задержались мы вдвоем с теткой. Я оглянулся и вдруг заметил, что сразу в десяти шагах от могилки матери расстилается большое поле, утыканное странными колышками. Их было очень много. «Тетя Оля, что это?» — «Так это ж японцы лежат. Крестов-то им не положено». Я охнул, попытавшись глазом охватить всё поле. Не получилось. Колышки уходили до горизонта: земли в Сибири много, чего ее жалеть. Посмотрел на эти маленькие столбики, их кончики с одной стороны были затесаны: вроде там имена были когда-то, а может, — всего лишь номера. Но все смылось дождями, а столбики почернели.

Господи, за что, за какие грехи погибли эти безответные и невинные солдаты, эти люди?! На чужбине, в голоде и холоде, в непривычном для них климате они умирали десятками тысяч. Они ведь не были захватчиками, не топтали русской земли, большинство из них не сделало ни одного выстрела. «Ах, война, что ты сделала подлая!?»

Мы стояли вдвоем с тетей Олей, повернувшись лицом к огромному полю, усеянному черными колышками. Она снова начала плакать, теперь она уже оплакивала не сестру...

Я бы таким русским теткам поставил памятник: как они в дождь, в стужу и метель бредут со своими узелками, чугунками и кастрюльками к лагерям для военнопленных. Это же тоже подвиг, великий подвиг сотворения добра: у них ведь в доме лишней еды не было ни куска.