Хоровод вокруг вакуума

Прошедшее щедрое лето неожиданно добавило к дарам в виде сочинского солнца и моря бонус — знакомство с творчеством Франца Верфеля, написанным им в межвоенное время романом «Сто дней Муса-Дага». Роман — одновременно и историческое повествование об армянском геноциде 1915 г., и не замедлившее сбыться пророчество, а автор — вéнец еврейского происхождения, сын отошедшей в прошлое культуры, о которой мы наслышаны по отдельным именам, прежде всего по Фрейду, хотя длина списка зависит от образовательной траектории и направленности интересов. Не минуло трех месяцев, как мой (не слишком объемистый, если честно) пополнился еще одним пунктом: Артур Шницлер. Выяснилось, плодовитый писатель, некоторые его вещи неоднократно экранизированы. Пьеса же «Хоровод» сто двадцать лет назад произвела в Вене эффект разорвавшейся бомбы, взволновалась христианская молодежь, состоялся суд… Без малого сорок лет спустя пришли наци и внесли Шницлера в индекс запрещенных авторов вместе с обоими Маннами, обоими Цвейгами и т. д., причем под раздачу заодно угодил… Джек Лондон. Дошла также информация, что пьеса снова под ударом.

Прочел первую новеллу — ощущение безвкусицы. Ну, подумаешь, некоего солдата заманивают в постель, солдатик эгоист и животное, однако все равно заманивают.

Поднялся занавес, началось. А что, собственно, началось? Да ничего — если ждать «чего-то этакого». Самая откровенная сцена — оголенная ножка царственной Актрисы на аристократической щеке Графа. На мой взгляд, чуть ли не сама стеснительность — по сравнению с тем, что не показывается, а лишь подразумевается. Остальные пикантные сценки вообще завуалированы в прямом значении этого слова. Приблизительно в такой манере все десять эпизодов, местами с неглупыми репликами и намеком на то, что физиологическая плоскость слишком уж плоска, хотелось бы большего. Словом, люди как люди, квартирный вопрос их не испортил, однако портящий фактор найдется в любом обществе и в любом социальном слое, от достатка он не зависит.

Переходя к моментам обсуждения, задержусь лишь на мнении служителей культа. Нет-нет да и говорю студентам на занятиях по риторике, что священство — это, пожалуй, самый коммуникативно эффективный отряд общества. В семинариях и духовных академиях, как догадываюсь, не пресеклась и развивается старинная традиция гомилетики, т. е. богословского красноречия и общения с паствой. Однако за выигрышной формой стоит определенное содержание, и тут надо быть внимательным.

Первое. Священнику не нравится, что уличная Девка называет Солдата херувимчиком: грамматическими средствами принижен высокий небесный чин. А почему не берется в расчет, что теми же средствами в русской классике давным-давно, скажем так, слегка пригрет самый гнусный персонаж Нового Завета? Ведь Порфирия Владимировича Головлева прозвали Иудушкой, это каждому школьнику знать положено, и никакой крамолы. Или все-таки задним числом поставим Михаилу Евграфовичу на вид за некорректное речевое поведение?

Второе. Священник говорит, что «Хоровод», может, и допустимо в Европе давать, но только не на Руси.

Уважаемый оратор о пришлом искусстве, а я пока остановлюсь на родном. Не русский ли человек Куприн написал «Яму», а она о проститутках, да и название-то какое говорящее? Не Максим ли Горький написал «Страсти-мордасти»? Перечитайте, освежите память, в рассказе двух десятков страниц не наберется, однако мало не будет, кожу продерет по полной программе. А Дмитрий Карамзин Достоевского? «У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и только — клянусь! Говорит: «Хочешь, выйду замуж, ведь ты нищий. Скажи, что бить не будешь и позволишь все мне делать, что я захочу, тогда, может, и выйду», — смеется». И что в этом кипении страсти остается от Шницлера с его Актрисой?

Неужели надо в который раз твердить, что русский характер, каким он выведен в отечественном искусстве, не в нравственном плюсе, а в размахе между плюсом и минусом и размашистом же мгновенном переключении между ними, в невероятной способности вести себя в экстремальности как в повседневности и плохой приспособленности к среднему пути, без сворачивания в экстрим. Даже в серых своих разновидностях литературный русский сер то до умопомрачения (Беликов), то до гротеска (майор Ковалев), то до срыва в бунт (Башмачкин). «…вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы — самый страшный народ на земле...» Таковы слова российского подданного Захара Борисовича Депсамеса в лицо русским людям в «Жизни Клима Самгина» Горького. Горькие слова, а таков ли русский человек на самом деле, существует ли русский характер как некая доминанта широкого спектра версий, которую можно упаковать в обобщенную модель, меняется ли он вместе с российской и мировой действительностью, — вопросы отдельные. Но мы же об искусстве, а в классической русской литературе формат и диапазон «русского духа» примерно таков, и ни от какого «Хоровода» голова у нее кругом не пойдет.

Покинем литературу, выйдем на простор жизни. Сексуальная революция даже для моего поколения далеко не новость, а «старость». То, что кошмарило старую добрую Вену в 1900-м, давно детские игрушки. Негласный герой «Хоровода» Зигмунд Фрейд, Великий и Ужасный, по-прежнему велик, но давно не ужасен, давно изведен на давно ушедшую моду, поглощен, интегрирован в культурный запас и «доместицирован».

Кого сейчас удивишь Шницлером? «Мужчина к женщине приходит, Снимает шляпу и пальто, И между ними происходит, Я извиняюсь, черт-те что!» (Игорь Иртеньев). Мы, взрослые люди, пальто не снимаем, и потому о том, что происходит, не в курсе? Да в курсе, в курсе. И детки наши в курсе, а наше фарисейство на их счет уподобляет нас хрестоматийному мужу, который последним видит, какое оленье украшение произросло у него на лбу. Снижение возраста сексуального дебюта — избитая общая тенденция, в 15-17 лет многие уже не просто осведомлены, а испробовали. Они испробовали, а мы все не решаемся давать в школе уроки полового воспитания.

Нет, я не очень доволен постановкой. Считаю, что в наши дни этот громко выстреливший именно в свою эпоху и — на взгляд сквозь призму обсуждаемой постановки — не такой уж крепкий драматургический материал при переносе на сцену требует особенно вдумчивого отношения. Надо брать тонкими режиссерскими решениями, актерским мастерством, куражом (как в антрепризной «Игре навылет», которую смотрели с женой тем же щедрым летом, на мое 55-летие). Не исключено, что и апгрейдом диалогов. Например, мне тоже не приглянулся «херувимчик», но по совсем другой причине, чем представителю церкви. Актер, игравший Солдата, комплекцией напомнил еще одного бравого вояку Австро-Венгерской империи — Йозефа Швейка. А херувим есть нечто более бестелесное. Поэтому, мне кажется, надо было или заменить слово, или облечь «херувимчика» в особую пара- и невербалику, чтобы четко артикулировать косвенное сообщение. Но то ли режиссер проморгал, то ли актриса не дотянула.

Господа актеры вообще выглядели несколько деревянно. Да, премьера, спектакль еще не разогрелся. И да, чужая сцена. Ничего страшного, тюнинг — дело наживное, инсценировке нужно время, чтобы созреть. Охотно допускаю также, что исполнители были наэлектризованы и потому играли в зажиме — не все, но в целом. И все же важнее предполагаемого зажима его причины. «Хоровод» оказался столкнутым на орбиту вакуума, запущенным вокруг виртуальных коллективных и персональных фобий, вращение около которых придает весомую «материальность» как фобиям, так и самим кружащимся.

«Мужчина к женщине приходит, снимает шляпу и пальто…» Порой между ними происходит черт-те что, порой, черт возьми, ничего не происходит. Это как звезды расположатся. И об этом можно философствовать, пуркуа нет? Лишь бы политика с идеологией свечу не держали. Искусство — пусть, когда оно искусно в деле держания свечей. Я хотел сказать, поддержания творческого огня.

Под занавес. В любом случае из того, что театр начинается с вешалки, никак не следует, что он должен заканчиваться на виселице. Это ведь театр. Не меньше, не больше.