Ярослав Максименко: «Меня сажают на цепь и пристегивают за шею…»

Моя Вселенная меня бережет. В другой профессии я себя не представлял. Еще в первом классе с ребятами написал сценарий и поставил спектакль про Бэтмэна. Потом театральная студия в школе, домашние приколы – семья у меня веселая. Пришло время поступать, родители посоветовали учиться на кого-нибудь нормального. У них вполне серьезные профессии: папа – строитель, мама – инженер. Я честно пытался, но нигде не прошел. Наверное, не очень хотел. Самое плохое – на актерский не прошел тоже. Александра Гончарука не было почему-то, в ОмГУ начали набор без него. Приезжаем 1 августа: нет меня в списках! Грустные едем домой. И тут звонит телефон – Гончарук говорит, что в его студии освободились целевые места, приезжайте на показ. Не знаю, как сложилась бы моя судьба, если бы санаторий «Рассвет», при котором работает ТОП-театр, не оплачивал целевые места.

Первая роль в театре случилась на первом курсе. Еще ни петь, не говорить внятно не умел. Гончарук спрашивает: чем можете удивить? А мы с пацанами паркуром занимались, я сальто назад могу! Четыре реплики у меня было, я, собственно, выходил только ради сальто – как говорил наш мастер, должно быть побольше удивительного в единицу времени. Только лет через семь я смог сказать, что вроде похож на актера. Были такие периоды, когда не понимал, что я делаю в этой профессии. Особенно когда смотрел в драме Евгения Миронова и Чулпан Хаматову. Понятно, что все впереди, но ведь не так и много – они лет на 10-20 старше от силы. Это были мои ощущения, может быть, зрителям незаметные, они ведь приходят на спектакль, чтобы получить целостное впечатление, а не разбирать игру каждого актера. Ты, может, не доиграл, но партнер тебя – раз! – и вытащил. Или режиссер музычкой прикрыл. Спектакль – дело коллективное. А вот когда мама сказала после «Очей черных» по купринской «Яме», что она видела на сцене не сына, а гусара – это важно.

1

Артист – всегда адвокат роли. Ты играешь полного подонка, но должен быть с ним солидарен в его поступках. Я не понимаю, когда говорят: «Это не для меня, я бы так никогда не сделал». Да кого волнует, как сделал бы ты? Ты должен сыграть, а значит, внутри себя как-то оправдать того, которого играешь. Свой кайф в каждой роли, вопрос с кем ее делать. В «Бонобо» получаю удовольствие от того, как зритель бежит за нами, ловит каждое слово, каждый жест. В «Яме» первый акт весело тащишь, чтобы во втором бить зрителя эмоциями наотмашь. Когда зрители в зале утирают глаза, я счастлив. Мне их не жалко – они пришли за эмоциями, они их получают. Вот если спят, то это проблема – что я сделал не так? Великие актеры и режиссеры потому и стали великими, что искали ответ на этот вопрос.

Театр – мое все, как бы это пафосно не звучало. Здесь я могу заниматься всем одновременно и по очереди, могу узнать себя и множество людей с невероятной стороны. Освоил, например, пилон. Мы так воспитаны – должны мочь все, вопрос только во времени. Каждый день подходил к шесту, пробовал, набивал синяки. Учиться, учиться и учиться. Здорово же, когда все не умеют, а ты – раз! – и смог. Поэтому мне интересны дети – у них таких ограничений нет, им все надо попробовать! Театр – это бездна, в которую ты отдаешь энергию, но еще больше получаешь. Зрителям кажется, что герою тяжело, и мне тяжело! Но эти эмоции уходят в зал, и я от них освобождаюсь. Детские спектакли в этом смысле удивительны. Перед Новым годом их по 3-4 в день, ты должен после каждого падать замертво, но выходишь за кулисы и вдруг понимаешь – ты заряжен!

Три года назад решил поступать на режиссерский. Сказал нашему художественному руководителю и директору, они меня поддержали, предложили попробовать. Игорь Григурко, худрук, принес «Синюю птицу», которую мы потом переименовали в «Рождественскую историю». Наверное, за самого Меттерлинка я бы не взялся, но это был вариант Ольги Подольской – трехчасовая феерия. Сделали за месяц. У меня три постановки, и все в галопе. Но мне всегда помогает труппа: мыслящая, сочиняющая. Даже при том, что она достаточно быстро обновляется – мы же все молодые, кто-то вырастает, кто-то жизнь меняет. Есть главное – творческий дух. ТОП ведь был изначально студией Гончарука, то есть театром с режиссерским уклоном. Мы не обсуждаем долго, что и как надо сыграть. У нас все – в действии, мы больше телом ощущаем. «Очи черные» режиссера Анны Бабановой, например, сделаны именно этюдным методом. Брали отрывки из Куприна, пытались сыграть по-своему, снимали на видео, отправляли Ярославе Пулинович в Екатеринбург, она как-то перемалывала в голове и превращала это в пьесу. Школа придумки, школа небольшого номера у нас наработана. Мне пришлось просто все это умножить на весь спектакль.

Самый любимый спектакль – последний. Потому что он, как ребенок – ты радуешься его первым шажкам, переживаешь, когда падает. У меня три детские постановки, все очень разные. «Рождественская история» – это поэзия Меттерлинка, большая эпическая игра с залом, когда о серьезных вещах говорят простыми словами, и возникает очень много смыслов, которые мы даже не закладывали. «Иван-царевич» – исследование нашего общего прошлого, от корней. Света Баженова, наша актриса, очень талантливый драматург, написала ее так, что она просто диктует условия игры. Это игра артистов не только с детьми, но и с самими собой – они сами точно не знают, что будет сегодня на спектакле, к кому пойдут дети, кто будет главным героем. А «Эмиль Большая Голова» что-то уже совсем иное – туго закрученные эмоциональные обстоятельства, требующие конкретной среды. Нам повезло, что с нами – Светлана, мы выросли в одном театре, говорим и думаем на одном языке. Это важно. Невозможно одному придумать феерию, только вместе с труппой.

Мои спектакли – родом из детства. В «Рождественской истории» много ассоциаций из наших с братом приключенческих игр, которые нам придумывал отец. Странно отношение многих режиссеров к детским спектаклям, как к халтуре. Да вы попробуйте сделать это феерично! Есть ведь примеры – те же мультики диснеевские: взрослый человек, а смотришь их, замерев. Зритель-ребенок не прощает вранья. Взрослый может придти после работы на трехчасовой спектакль, поспать, поаплодировать и пойти домой есть картошку. А дети начнут сразу ерзать, разговаривать – увлекать себя. Если ты пытаешься вовлечь их в полуторачасовую историю, ты должен отвечать за каждую минуту своего действия на сцене. Очень точно видно, когда ты проваливаешься, и дети не с тобой. Особенно, если это класс, в котором, кроме прочего, свои отношения. Если класс молчит, сидит и слушает – тебе пятерка с плюсом.

У нас и в детских спектаклях все настоящее. Недавно я подменял актера в «Эмиле», понял, как там классно внутри. Меня сажают на цепь и пристегивают за шею реально – мне тяжело, мне трет. Мне нравится такая игра! Не знаю, может, я еще не вырос? По-моему, для детских спектаклей нужен особый театр – такой, как наш, где артисты и режиссеры – немножко дети. Например, делаем так называемые «зеленые спектакли». Та же постановка, но артисты хулиганят. Причем, они сами не знают, чего ожидать – кто что выкинет, кто сговорился против кого. Внезапно появляются новые персонажи. На «Феях» я как-то попросил свою маму одеться, как моя героиня, и вместо одной Фриды на сцену выходят две. Все обалдели.

Детские пьесы нельзя делать вполсилы. Взрослый решит, что чего-то не понял, с ними ты можешь себя чуть отпустить. А дети не будут искать потайные смыслы. Если им не показать историю, они ее не увидят. В «Бременских музыкантах» я играю короля. Моего партнера захлестывает темперамент, и он ненароком отрывает мне бороду! Вижу – сейчас ржать начнет, что-то говорю, чтоб его вернуть, закрываюсь шарфиком, между делом ищем бороду, которая еще и закатилась куда-то! И пока придворные изобретают, как бы продлить сцену, я бегу в гримерку, лихорадочно приклеиваю ее обратно. Взрослые могли бы и не заметить потери. А для детей бы сказка разрушилась! Невозможно всерьез заниматься театром без детской наивной веры в чудо. Мы сами верим в него. А иначе зачем?