Как я не вступал в комсомол

Дело было так. Мы — первокурсники техникума, которым исполнилось по 14 лет (после семи классов) — пришли на занятие литературы. Преподаватель, коммунистка, категоричная грубая тетка, без малейших признаков любви и способностей к русскому языку и литературе, вошла в аудиторию и, как обычно даже не поздоровавшись, пошла по рядам, раздавая всем какие-то листочки. Я хорошо запомнил, что делала это она, как всегда, резко, прихлопывая громко каждый листик перед физиономией учащихся. Молча! Шлепнула она бумажку и на мой стол. Я посмотрел. Это была анкета и бланк заявления о желании вступить во Всесоюзный Ленинский коммунистический союз молодежи. Потом она вернулась к столу и своим обычным пренебрежительным и не допускающим возражений тоном начала речь: «Сейчас вы все должны написать заявления о вступлении в комсомол и заполнить анкету. Заявления пишите так, как я вам сейчас продиктую, а то напишете всякую чушь, да еще с ошибками, красней потом за вас».

Заявление в комсомол под диктовку!! А я-то полагал, что это будет такой очень индивидуальный, и даже интимный момент, когда я с волнением решусь написать подобное заявление. И в этом заявлении я напишу что-то своё, очень личное, напишу своими словами и о мотивах своего решения. А тут — под диктовку, под копирку! У всех будет абсолютно одинаковый стандартный текст! На мой взгляд, это было просто надругательство над святым. Это было кощунством! Я, конечно же, возмутился и возмутился громко вслух. Но эта грубая тетка решила подавить бунт в зародыше и обрушилась на меня с угрозами. Я огрызался. Тогда она пустила в ход неотразимый приём: «Что не нравится?! — Не нравится! — Тогда можешь уходить!» Она картинно показала мне на дверь. Да, такой выпад всегда приносил успех авторитарному коммунистическому «воспитателю». На том и держалась тоталитарная система, на нашей пресловутой «соборности»: все хотели быть «как все», хотели быть «в массе», вести себя «как люди». Отлучение от коллектива было страшным наказанием. Человек-изгой чувствовал себя неуютно, некомфортно, поэтому не у многих хватало смелости пойти поперек власти, присвоившей себе право говорить от имени «подавляющего» большинства. Нелегко было и мне подняться с места, но помог мой нонконформизм и упрямство. Любая угроза на меня всегда действовала провокационно, от нее я только «заводился», я очень не любил, когда меня брали «на испуг». В подобных ситуациях мне всенепременно нужно было доказать оппоненту, что я не испугался его угроз. Так и в этом случае. Я сразу понял, что если я не выйду, то дам повод этой гнусной фурии тут же отпраздновать свою победу, а так как она человек не деликатный и бестактный, то это будет выглядеть уж совсем паршиво и позорно для меня. Я встал и при полном молчании аудитории на ватных ногах пошел к двери. Коммунистка-русистка напряженно и удивленно наблюдала за мной: хватит ли у меня духу выйти совсем. Нет уж, не доставлю тебе такого удовольствия, не позволю тебе торжествовать и глумиться надо мной! Я вышел. 

После этого со мной начали проводить «индивидуальную работу». Но тут уж я решительно уперся. Было намного труднее вот тогда выйти из аудитории, а остальные формы нажима я уже переносил легче. Я закусил удила. Секретарю партбюро я рассказал о причинах своего бунта и, видимо, той преподавательнице врезали по партийной линии за такую топорную работу, и она ходила какая-то пришибленная и боязливо посматривала на меня. Через какое-то время от меня отстали. А потом, похоже, и подзабыли. Вот так я и оказался вне системы, вне комсомола. Соответственно, на комсомольские собрания я не ходил, но от группы не отбивался, участвовал в спортивных соревнованиях и других неполитизированных мероприятиях.

Так, за пределами комсомольской организации я и проучился три с лишним года. Дело подошло к подготовке дипломных работ. И тут, когда все дисциплины были уже сданы, выяснилось, что на диплом с отличием выходят из всего выпуска два человека: я и Нина Зинякова. Вот тебе на! Конфуз заключался в том, что комсомол, по определению, являлся «авангардом советской молодежи», а тут получается, что в «авангарде» оказались троечники, а отличник — в арьергарде. Неувязочка, понимаешь.

И за меня снова взялись. Правда, на этот раз они подошли к этому вопросу обдуманно. Они поняли, что давить на меня бесполезно, и надо поискать какие-то другие подходы. А к этому времени секретарем партбюро был избран мой любимый преподаватель Юрий Андреевич Шестаков. Он у нас вел иностранные языки и влюбил меня в немецкий. Занимаясь этим предметом с удовольствием, я выбился у него в первые ученики, и, вообще, у нас с ним сложились прекрасные отношения. Он был большой умница и очень вежливый интеллигентный преподаватель. Так вот, учитывая наши особые отношения, «наехали» именно на него, взяли его, так сказать, в заложники. И директор техникума и люди из райкома партии упрекали его за назревающий скандал: единственный из парней идет на красный диплом, и именно он — не член комсомола. Безобразие какое-то! Что это за секретарь партбюро!? Кстати, это было не рядовое событие: несколько предыдущих лет ни один из выпускников не получал диплома с отличием. В учебной части даже бланков соответствующих не было запасено. Но Юрий Андреевич отказывался на меня давить. Конечно же, мне стало известно о его неприятностях из-за меня, и я уже переживал за него. И вот однажды меня вызвали в партбюро. Там был один Юрий Андреевич. Он предложил мне сесть и надолго замолчал. Потом он закурил и долго курил молча. На меня не смотрел. Он явно мучился, ему никак не хотелось начинать неприятный для нас обоих разговор. Он докурил папиросу, посидел, подумал и…закурил другую. Опять тишина. Дым уже столбом. Ну, никак не хотел настоящий воспитатель и педагог ломать молодого человека. Ему не хотелось фальшивить, а подобрать другие нужные слова он не мог. Мне было тяжело всё это наблюдать и совсем не хотелось быть причиной неприятностей у любимого преподавателя. И я первый прервал молчание: «Юрий Андреевич, я согласен подать заявление в комсомол. Как и когда это сделать?» Он, наконец, поднял глаза и с благодарностью посмотрел на меня. Взглядом он благодарил меня за то, что я освободил его от тяжелого, неподъемного для него разговора, за то, что всё понял без слов. Также коротко без лишних слов Юрий Андреевич попросил меня пройти в комитет комсомола, там меня уже ждали, и написать заявление. Действительно, в комитете меня уже ждали, очень вежливо предложили сесть за стол и дали бумагу с ручкой. И далее комитетчики вели себя со мной крайне деликатно, чтобы не спугнуть. В ходе этого процесса были обойдены даже некоторые процедурные формальности: меня не принимали в комсомол на собрании курса или группы, а сразу тут же всё оформили в комитете. Уже назавтра мне, без всякой торжественности и помпы, вручили комсомольский билет и облегченно вздохнули. Ощущал ли я что-то при этом? Да ничего особенного. Я только был рад, что выручил тем самым Юрия Андреевича, которого я же невольно и «подставил» ранее.

Было ли в этом отказе от вступления в комсомол что-либо политическое, диссидентское? Вряд ли. В буквальном смысле, конечно, нет. Не буду строить из себя диссидента раньше времени. Я ведь выступил с протестом не против системы, а против ее опошления, т.е. повел себя как идеалист, который сам с бОльшим трепетом относился к коммунистическим идеалам, чем та партейная тетка. Я восстал против фальши и формализма, против перерождения. Получается, что я выступил как ортодокс-фундаменталист, призывающий вернуться к «чистым истокам». Так вели себя истинно верующие в период раннего христианства, когда церковные иерархи оседлали религию и присвоили себе монопольное право на общение с Господом. Мне тоже не нужно было никаких посредников и начальников в моих отношениях с коммунизмом — нашей на то время господствующей верой. Я тогда не знал, что такие как я фундаменталисты являются самыми опасными еретиками для закостеневшей системы, циничные служители которой не верили ни в Бога, ни в чёрта, ни в коммунизм. Получается, что я верил в абстрактный неосязаемый коммунизм, но не готов был верить в ЦК, обком и райком. Верил Идее, а не хорошо оплачиваемым партийным чиновникам, верил Богу, а не штатным и грешным священникам. А это всё — большой грех! Даже более тяжкий, чем атеизм или неверие в коммунизм. Из неверующих путем принуждения легко сделать послушных прихожан или «строителей коммунизма», а вот эти еретики-идеалисты, которые напрямую сверяют свои поступки с Господом или Идеей, совершенно неуправляемы и очень опасны для любой недемократической системы. Самостоятельно мыслящие чаще всего становятся инакомыслящими, они строптивы и не расположены бездумно поклоняться какому-либо земному авторитету.