Жизнь, которая не повторится

С войны возвращаются солдаты, которые давно погибли. Они идут к своим избам, которых давно нет. И в черёмуховых палисадниках слышны их хриплые голоса.

Под солдатскими сапогами шелестит сухая трава. Она пахнет прошлогодним летом. По натоптанной тропке солдаты спускаются к замшелой кринице и, пока не растворятся в сумерках, долго пьют сладкую ледяную воду с привкусом не то железа, не то крови...

1

Каждый год в начале мая в деревню возвращается жизнь. Жизнь, которая не повторится.

***

…Настасья лежала на крыльце, закрывшись выцветшим платком. Было рано или поздно – она не знала. Низкие облака ползли над самой землёй и цеплялись за макушки осин. Снег падал на помертвевшую землю.

- Ванечка, - тихо выла Настасья, комкая в руке листок, где маленькие чёрные буквы слились в страшное пятно: «Командир отделения 967-го стрелкового полка 273-й стрелковой дивизии младший сержант Иван Карпович Матюков пропал без вести».

Осень 44-го отняла у Настасьи пятого сына…

Он ушёл на фронт в 41-м, в окопах Сталинграда, где каждый метр был густо полит солдатской кровью, заслужил медаль «За отвагу», форсировал Западный Буг, освобождал Польшу.

В боях за деревню Тугелино младший сержант Матюков уничтожил из своего миномёта 30 солдат и офицеров, ручной и станковый пулемёт противника, подавил наблюдательный пункт, за что и был награждён орденом Славы III степени.

В августе 1944-го Ванина дивизия вышла к Висле, форсировала реку. Больше письма от сына не приходили…

2

Ему бы на скрипке играть, зачем-то подумала Настасья. Ах, как Ваня выводил «Ехал пан капитан», а Никиша, младший, на гармошке подыгрывал…

Командир пулемётного отделения старший сержант Никифор Матюков пропал без вести в Польше в январе 1944-го. Его забрали на фронт, когда семья получила похоронку на старшего, Фёдора …

- У Феденьки-то хоть могилка есть, - бормотала безумная Настасья, - сложил сынок голову в боях за Старую Руссу. Командир, майор Зайцев, так и отписал: «Пал смертью храбрых 25 марта 1942 года».

И остались у Фёдора жена да шестеро ребятишек. Нечего было есть, не во что было одеваться. Спали на полу рядом с железной печкой, подстелив солому. Почти все окна в избе были заколочены – нечем было стеклить…

А через пять месяцев, следом за Фёдоровыми, осиротели Илюшины дети: командир отделения 1089-го стрелкового полка 322-й стрелковой дивизии Матюков Илья Карпович погиб 11 августа 1942 года на Орловщине.

В октябре Настасье пришла похоронка на «рядового Александра Матюкова». У Саши трое по лавкам осталось.

А потом ей сказали, что и Митю убили. Настасья тогда словно одеревенела: оглохла, ослепла, онемела. Сын выжил чудом. В бою под эстонской деревней Кяриконна с войсками дивизии СС его так изрешетило, что места живого было. Уже и санитары проползли мимо, а он возьми да шевельнись.
Множественные пулевые и осколочные ранения, перебитые руки – в госпитале сразу сказали: такие не выживают. Но рядовой выкарабкался, только левая рука всю жизнь висела как плеть…

Анастасия Семёновна Матюкова проводила на фронт семь сыновей, с войны вернулись двое, но до самой своей смерти каждый вечер она выходила за околицу встречать тех двоих, без вести пропавших …

***
…В начале мая днём в деревне такое солнце, что крыльцо дедова дома высохло и нагрелось. Можно присесть. Но дед любил на завалинке. Сидел, закинув ногу на ногу: ботинок, надетый на деревянный протез, расшнурован.

3

Дед надвинул кепку на глаза и курит папиросы «Беломор», а кругом — трава да лес…

Я стою у дедовой завалинки и понимаю, что этот же самый лес он видел, когда уходил на войну…

«Меня призвали на фронт 14 декабря 1942 года. В Омске нас покормили, погрузили в эшелоны и отправили на Восток, в город Иланск Красноярского края. До весны 1943-го были мы здесь, заработали по три «лычки» — стали сержантами. Потом нас перевели в Канск, это в 25 километрах за Иланском. Потом был Ачинск: там сформировали эшелон – и на фронт.

До Москвы довезли, повернули эшелон назад – во Владимир, в карантин. Здесь начальство набирало кого в артиллеристы, кого в авиацию, кого в танковое училище. Мы пожелали к танкистам. Набралось нас 86 добровольцев, и поехали мы учиться в город Горький. Здесь формировался 2-ой учебный танковый полк имени Сталина.

В звании старшего сержанта я попал на фронт, на Калининское направление — это Старая Русса, Великие Луки, болота проклятые, Себеж. Но самые страшные бои были под Кёнигсбергом. Здесь 23 марта 1945 года я был сильно ранен.

Мы ж не пехота, мы на машинах. Команду дали, люк закрыли и пошли. Ведёшь машину, танк стреляет.
За два года войны мой танк подбили лишь однажды, но уже окончательно. Я повернул машину, фашист влепил болванку в борт. Нога стояла на акселераторе, от удара она подскочила, кровища хлещет на щиток. Открыл люк, вывалился из танка, а у самого спина горит. Из экипажа только я и выжил. Смотрю, из соседней машины танкист пытается выбраться, одежда на нём горит вся. Не дай Бог кому это видеть и пережить…»

***
…На дороге взметнулась пыль. Это идёт дед Якуб, торопится догнать солдат, что пьют у криницы.

В детстве, встречая деда Якуба, я недоумевала: что ж за имя у него такое странное. А он и не Якуб никакой оказался, а рядовой Яков Евдокимович Кукс, автоматчик 908-го стрелкового полка 146-й стрелковой дивизии, награждён орденами Славы II и III степени, медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».

Для младшей дочери Якова Евдокимовича, Нади, возвращение отца с войны так и осталось самым главным событием в жизни:

4

«Полуденное солнце жгло нещадно, несмотря на то, что день был осенним. Если утром по стерне ещё можно было ходить, то теперь ступням становилось невыносимо больно. Катали снопы все: мама и старшие дети — Нюрка и Петька. Я старалась изо всех сил. Снопы получались небольшими, и я замечала, как мама собирала их три в один. У меня урчало в желудке – так хотелось есть. Но ряды надо было дойти до леса, только потом обещанный обед.

Собирая узелок, мама сказала: «Сегодня у вас Пасха». В узелок она положила бутылку молока, четыре краюхи хлеба и варёные яйца. Яйца я любила до смерти. Иногда мечтала: вот бы Нюрка и Петька не стали их есть, и я бы наелась вдосталь. Я была самая младшая и самая слабенькая. Дед Нитиевский, отец моей мамы, звал меня хворобой и поил какими-то отварами из кореньев…

Я поглядывала на соседей и мечтала, что мы закончим работу раньше их. Мама, держась за поясницу, стала вглядываться в сторону дороги: там кто-то бежал и кричал. Все, кто был на поле, повернулись в ту сторону. На краю поля бежавший спросил что-то и направился в нашу сторону. Мама перебирала фартук руками, платком вытерла испарину со лба. Не доходя до нас, дядька Никола, запыхавшись, прохрипел: «Ныня, Яков пришёл». Мама сразу как-то охнула и села. Слезинки потекли по щекам, ветер шевелил прядки волос. «Дети, тятя ваш вернулся…живой», – и заголосила по-бабьи. «Ну что ты, живой ведь», - дядька тёр рукавом глаза.

Первым побежал Петька, Нюрка следом. Поднялась и мама: «Пойдём, дочка», - и, взяв меня за руку, она тоже побежала.

Неужели мама не замечает, как больно колется стерня, и горят ноги? Сзади тяжело дышал дядька Никола: «Беги, Ныня, беги, я приведу Надю». Дядька крепко держал меня за руку, и мы бежали. Время от времени он брал меня на руки, потом я снова бежала рядом. По дороге бежать было хорошо. Я видела, как у бегущей впереди мамы развевалась на ветру широкая юбка и растрёпанные волосы. Мы едва поспевали за ней. Я оглянулась: все, кто были на поле, почему-то торопились следом за нами.
Вот и наша хата. Мама бросилась на грудь стоявшего на крыльце военного. Такого я как-то видела возле сельсовета. Петька уже висел у него на руке, а Нюрка приткнулась между военным и мамой, и все трое потихоньку выли. Глядя на них, я тоже начала поскуливать. Дядька, державший меня на руках, стал успокаивать: «Ты что, Надя, это ж твой татку с войны пришёл!» Но от этих слов я не успокоилась, а, напротив, прибавила голоса.

Мама то и дело немного отстранялась от отца и заплаканными глазами вглядывалась в его лицо, словно не веря в реальность происходящего, шептала: «Живой!». Он положил на её голову большую ладонь и начал успокаивать как ребёнка: «Живой, живой. Детей сберегла. А я и не чаял уже вас увидеть, - и протянул руку ко мне. – Вот ты какая, Надя-Надежда, выросла».

Я крепко обхватила его за шею. Железные кругляшки и звёзды, а их было много у него на груди, словно вдавились в моё тело. От отца пахло чем-то незнакомым, мужским, с табаком вперемешку, и веяло силой и надёжностью. Я вдруг испугалась, что сейчас он снова уйдёт, и начала канючить: «Татучку, родненький, не надо больше на войну… мамка плачет». «Не надо, не надо», - он словно эхом отозвался на мои слова.

Так мы и стояли. Вокруг собрался народ. Плакали бабы, нервно курили мужики: «Счастливая Ныня – Яков возвернулся».

Дед сказал: «Иди, Ныня, стол накрой, корми солдата. Вот, четверть возьми». Подавая бутыль с самогоном, он вдруг опустил голову: «А мои, Якуб, все семеро… там остались…» И из его груди вырвался предательский хрип. Сразу все замолчали. Тишина словно застыла.

«Это всё война, - сказал тата, - Она, проклятущая… Да чтоб она в огне сгорела…»

***

…И до скончания времён в начале мая в деревню будет возвращаться война. Война, которая давно закончилась…