Мой Лимон

Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестаёт.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из твоей не пьёт...

...Обещал написать о Лимонове, но не могу себя никак заставить. Начинаю и бросаю. Словно он сам возмущенно дёргает за рукав: «Ну, что за хрень?!» И действительно! Хрень! Банальщина и мемориальные сопли...

1

Мы дружили...

...Боюсь, что это определение не подходит к Лимонову. Потому, что «дружить» в общепринятом смысле был вообще не его тип взаимоотношений с людьми. Можно было быть его «адъютантом» — годами находиться рядом, выполнять его просьбы и приказы, делить с ним стол. Но при этом оставаться на расстоянии взводного от генерала и однажды получить отставку, быть отправленным «в войска» и забытым на следующий день. Обиженно кусать губы, злиться на вчерашнего кумира. Сколько таковых прошло перед глазами...
Можно было быть его союзником, даже мнить себя покровителем, обладая могуществом и высоким статусом, но при расхождении во взглядах, в убеждениях, в борьбе быть тут же вызванным к барьеру и, не успев ещё толком отойти от этого шока — вызова, получить политическую пулю в лоб, и навсегда исчезнуть с поверхности его вселенной.

Лимонов вообще не «дружил» в современном понимании этого слова ни с кем. Взаимодействовал, коммутировал, работал, общался...
Но был очень небольшой круг людей, которые, выходя за дверь его бункера на Фрунзенской, или очередной съёмной квартиры, оставались в его душе. Кому он был скупо радушен при нечастых звонках. Счастливчиков он даже пускал погулять на страницы своих книг. Наверное, это было самое высокое отличие в его иерархии людей — те, о ком он захотел написать, кого он отметил Вечностью. Как когда-то Пушкин, затащивший в Вечность пресного и серого Кюхельбекера. Без Пушкина кто бы его сегодня помнил? Никто!

Скажу крамолу — с Лимоновым было невозможно «дружить» — он в этом просто не нуждался. Это съедало бы кучу его времени, сковывало его обязательствами и ритуалами. А он всего этого не выносил!

Когда-то Вертинский гениально написал: «...Можно мне вас негромко любить?» С Эдом можно было «негромко дружить». И парадоксальным образом эта дружба была копией фронтовой — когда на войне ты сходишься близко с человеком иногда за один день и на всю жизнь. Все, кто прошёл через войну, меня легко поймут. Можно не видеться годами, но, каждый раз при встрече, этот бивуак дружбы вспыхивает теплом костра для двоих вновь и вновь. Правда, Гена (Геннадий Алехин)?

…Помню, как неожиданно почувствовал, что с ним беда. Я сам был в те недели на трудной развилке жизни, но вдруг неожиданно мне приснился Лимон, который присутствовал на собственных похоронах. Была сцена, был гроб на постаменте и живой Лимон в нем. Я помню, что помогал ему выбраться из него…

Наутро я позвонил Лимону, и был по-детски счастлив услышать его живым. Это было время окончательного и мучительного разрыва его с Натальей. И он тогда, вдруг, неожиданно эмоционально обрадовался моему звонку. Выслушал мой сон и как-то очень серьёзно к нему отнесся, расспрашивал о деталях…

Двадцать лет назад я написал о нём: «…За годы нашей неспешной и неброской дружбы я постиг одну очень важную тайну о нем. Эта тайна его вселенского сиротства. Так уж вышло, что потерявший в этой жизни все, что составляет суть жизни нормального человека, терявший не раз самого себя, он стал СТРАННИКОМ, он стал СИРОТОЙ всего нашего мира. Именно его сердце художника, поэта оказалось открыто этому редчайшему дару и страшным веригам СИРОТСТВА ЗА ВЕСЬ МИР.

2

Наверное, таким же вселенско-одиноким был Бодлер, таким одиноким стал в последний свой год Есенин. Но только в этом вселенском сиротстве открываются последние тайны бытия, и только в нем у человека остается единственный и самый преданный его друг — СМЕРТЬ…
Наверное, поэтому ему никогда не бывало жарко, и даже в самую свирепую жару он мог ходить в куртке из толстенной «болоньи» и балдеть от солнца. Так слепые узники подземных казематов греются в луче чудом пробившегося сквозь лопнувший вековой камень солнца.

Он сух и холоден, Лимон. И у него уже давно нет времени тратить свое тепло на людей. И только понявший это человек, смирившийся с этим, способен стать ему другом.

Мне просто хорошо, что он есть на этом свете…»

Был…

А ещё он был верным солдатом своей неласковой Родины. Той Родины, которая вышвырнула смешного, наивного, эпатажного поэта Эдичку по израильской визе за рубеж и попыталась забыть о нем навсегда. Но не еврей, не диссидент, ни даже интеллектуал (почти всю свою жизнь Лимон кормил себя не плодами своего литературного таланта, а руками) все эти годы пытался вернуться домой. Он был там, в Америке, во Франции, в десять раз больше советским, чем добрая половина посольской шоблы, мечтавшей не о мировом коммунизме, нет. А о том, как бы прожить на «обетованном Западе» как можно дольше. Лимон выходил с одиноким плакатом против гуруобразного Солженицына, смеялся в своих статьях над недалеким «светочем» Сахаровым. Он вел свою войну. И он в ней победил.
Говорят, однажды, сквозь зубы, Киссинджер сказал: «Один роман «Это я, Эдичка!» причинил Америке вреда больше, чем вся советская пропаганда за двадцать лет». Скорее всего, байка, но уж очень похожая на правду. Его «Эдичка» был не только романом о любви и страсти, это был ещё и сокрушительный удар по яйцам тому образу Америки, который много лет формировался в советских мозгах американской пропагандой.

Ему разрешили вернуться одному из самых последних. Он приехал в страну, которую уже рвали на части новоявленные демократические мессии. Народ, одурманенный демшизовой пропагандой, радостно затягивал на собственной шее веревку и дрожащими от возбуждения руками пилил ножки у табуретки, на которой стоял, прыгая в «демократическое будущее».

Лимон мог тогда не просто устроиться, он мог «УПАКОВАТЬСЯ» на всю жизнь. Всего-то и надо-то было, что поддержать «демократию». Ему, европейски известному писателю, самому публикуемому из русских, готовы были открыть любые двери, любые сундуки и сейфы. Полный карт-бланш…

Но, вместо этого, он вдруг «пошел поперек». Я помню, как он легко, в одночасье, сорвался со мной в Приднестровье, где гремела война. Он не был суперсолдатом, не был «стратегом», но он был писателем с мировым именем, который приехал воевать за маленькое Приднестровье. И мир силился найти на карте это странное образование ПМР, вникнуть в то, что происходит здесь. И эта помощь была тогда важнее вагона гранатометов…

…Я помню его в Приднестровье. Невысокий, ладный, в вечной своей куртке с «калашом» через плечо. В карманах — магазины, «лимонка», блокнот, пару ручек и фотоаппарат «мыльница».

В нем откуда-то, может быть, от отца — «вечного» советского капитана, вдруг проявилась «армейская косточка». Особый сплав собранности, внутренней дисциплины, наблюдательности и жизненной покладистости, которая делает новичка добрым воином. Впрочем, на войне он был не новичком. До Приднестровья он уже успел повоевать в Боснии…

3

Я помню, как уважительно встречали его казаки на Кошницком плацдарме, как он неспешно и с достоинством прошел «стометровку» — стальной решетчатый серпантин над ревущей бездной дубоссарской плотины, где ты даже не услышишь выстрел, который оборвет твою жизнь.

Я помню, как мы вжимались в стены общежития ПТУ у бендерского кинотеатра, как проскакивали простреливаемое пространство, чтобы пробраться к дважды контуженному, почти оглохшему пулеметчику, который вот уже третий день сдерживал румын на этом направлении.
Помню, как долго сидели рядом с ним, закутанным, несмотря на жару, в армейское одеяло. Как он нескладно, сбивчиво рассказывал о боях. Курился дымом горящий этаж, лениво лаяла далекая вялая перестрелка. И я знал, что если сейчас вдруг румыны пойдут в очередную атаку, то мы все трое станем одним боевым расчетом. Гарнизоном маленькой русской крепости…

Потом он летал в Абхазию, опять в Сербию.

Лимон вел свою войну за Великую Россию.

А потом он повёл в бой свою партию. Свой «спецназ». Настоящий «спецназ»! Высшей пробы «спецназ»! Отчаянный, лихой, не боящийся ни Бога, ни чёрта. Нахально и дерзко лезший на севастопольские башни, и вывешивавший красные знамёна вместо украинских жовто-блакитных прапоров. Боровшийся за права русских в Прибалтике, когда в Кремле ещё во всю «кохались» с местными гауляйтерами. Шедший в тюрьму как на свадьбу — с куражом и песнями. Видимо, это и бесило всемогущего Суркова, которому за всю его карьеру политического демиурга так и не удалось создать в своём политическом биореакторе ничего подобного. Одних только убогих франкенштейнов, который могли жить только питаемые через финансовые трубки АП. Поэтому НБП уничтожили, разгромили, запретили. Сотни «нацболов» сели в тюрьмы, сел и сам Лимон…

Но эта совсем другая история. Которую ещё будут изучать в политшколах. Уникальный случай, когда партия была разгромлена за то, что сегодня стало главной идеологией Кремля…

…А у меня остался мой Лимон. Эд, с которым мы всю ночь в каком-то подъезде у «Белого дома» под чердаком пили «Туземский ром», спрятавшись от «вэвэшных» патрулей, и говорили о любви, о войне, о Париже и Америке. Эд, крестивший мою дочь. Эд, прошедший тяжелейшее испытание «горячим приёмом» «спецназёров» моего родного «сорок пятого» полка. Черушев, помнишь?
И я счастлив, что в его жизни был хоть и маленький, но мой след. И «Книга мёртвых», и…

Да, ладно! Это уже наше! «Ведь пока солдат жив он сражается!» Ты же знаешь, чья это поговорка! ) Но теперь её нужно исправить. «...И павшие — лучшая порука за живых!» А это уже Экзюпери…

 

Впервые текст был опубликован в газете «Завтра». 

4

Оригинал в Facebook автора.