Магадан - 13. Про Жору, Любу, Бантика. Часть вторая

Продолжение. Начало здесь.

 

1

Они появились в нашем бараке в разное время, но теперь, конечно, кажется, что они там были всегда и были частью этого барака. Может быть, даже, это мы появились в их бараке. Теперь их точно нет, они давно умерли. Всё это было очень давно.

В середине семидесятых годов прошлого века на Колымской трассе ещё жили многие люди. Мы жили на «Двенадцатом» — это поселок, возникший около аэропорта, построенного Дальстроем в 1938 г. Со всеми вытекающими: бараки, сараи, клуб, баня, общежитие летного состава, магазин продуктовый и скобяная лавка. В школу нужно ходить через сопку, в совхоз «Дукча». Можно также ездить на гремящем холодном рейсовом автобусе, в котором ты подпрыгиваешь, как мяч и зубы клацают при ударе. Поэтому, лучше пешком.

И в этом поселке, представьте, живут семьи летчиков, люди, обслуживающие аэропорт, разные странные люди, люди с размытым прошлым и неясным настоящим. Эти «мутные» люди живут тихо. Работают кто где, но не на руководящих постах, конечно. Скорее, делают то, что другим в лом или, простите, в падлу.

Слэнг в поселке формируется из тех языковых конструкций, которыми обмениваются поселенцы. Разговорный язык насыщен такими оборотами, которые жителями Материка воспринимаются с трудом. Очень жестко. А здесь норм. Никто не ругается матом. Это не принято. Это фу, плохо. Каждый колымчанин знает, что ругаться матом нельзя, потому, что ртом, из которого вылетают слова, человек ест. И ругаться — это не по понятиям. Но матом разговаривают. Это другое. Объяснить сложно.

Законы общей жизни складываются из очень странной смеси лагерных и общечеловеческих понятий о чести. Например, нельзя брать ложку другого человека. Нельзя брать последний кусок с общей тарелки. Доносить начальству или ментам на соседей нельзя. Нельзя оставить упавшего пьяного на улице. Нужно занести его в любое тепло. Если не можешь сам, позови других, они помогут. Еду бросать на землю нельзя. Воровать нельзя. Но если кто-то украл что-то у вас, то нельзя блажить и расстраиваться, устраивать расследование: украли, значит им нужно было, сам виноват, не разевай хлебало. Драться — плохо, а если кого убьют, это печально, но так бывает. Что делать. Кого заберут, тот сам виноват. Кто останется, так это тоже не навсегда. Бог дал, Бог взял. Спокойно. Без сантиментов.

======================================================

Памятники любых форм и размеров — христианские и мусульманские, взрослые, детские и семейные — в Москве, Санкт-Петербурге и Ленинградской области, Карелии и Сочи.

Обелиски из карельского гранита, черного и белого мрамора, литья и мраморной крошки, закаленного стекла, в оформлении — латунь и бронза.

2

Компания «РосРитуалСервис» (https://rosritualservice.ru) — это низкие цены производителя при неизменно высоком качестве и в срок, услуги по установке памятников и благоустройству (от фундаментов и дорожек до кованых оград, ваз, столиков и скульптур).

======================================================

 

Репрессии в стране давно закончились. Война была тридцать лет назад. Все, кто был сослан на Колыму, но кому было куда и зачем вернуться, уехали на Материк. Но тысячи остались. И населили эти тихие колымские поселки. И Двенадцатый, конечно.

В нашем бараке живет странная, пугающая своим нелепым сочетанием пара — одноногий Жора-танкист и Люба-графиня. Жора ужасный. Вечно пьяный, горластый, рыжий. Базлающий на засыпной толевой завалинке военные песни и аккомпанирующий себе на аккордеоне. Ужасный. То обоссытся спьяну и так сидит, кемарит. То ковыляет в сарай, за бараком, где хранятся всякие пожитки, типа бочек с капустой и деревянных жердей с гвоздями, сетей, фибровых старых чемоданов и стопок желтых журналов с Материка. По дороге ворует прямо из окон соседей вяленую корюшку (осенью на Колыме вялят корюшку, все окна завешены корюшкой в марлевых чехлах) и там со своими алкашами-приятелями, страшно и грязно матерится остатками сиплого визгливого голоса, жрет эту корюшку и пьет «Жигулевское» из трехлитровой банки. А когда напьется, то кричит, что он инвалид Войны. Ногу потерял в горящем танке. А мы все голота и скудни. И сволочь, а не люди вокруг. Нет людей. Одни жиды, хохлы и черномазые. А людей нет. Ну вот только он, орденоносец. И вот эти два уважаемых господина, что харкаются и орут тут, в сарае, вместе с ним.

Жора-танкист противный и шумный. Но, поскольку инвалид, да ещё орденоносец, то пусть орет. Напьется, уснет, успокоится. Когда Жора орёт во дворе, из окна второго этажа нашего старого, покосившегося послевоенного барака со следами от нар на полу, смотрит то на Жору безразлично, то вдаль, мимо самой высокой сопки, Жорина жена, Люба. Люба — старуха. Страшная. Старая старуха. Сухая и желтая, как ведьма. Вся закутанная в дырявую мохеровую шаль. Курит свой «Беломор» и смотрит вглубь тебя своими огромными, выгоревшими глазами. Это ужас, как она смотрит. У неё длинная жидкая коса. У неё впалые желтые щеки. У неё длинные, синие, линялые глаза. У неё почти нет зубов. Она страшная. И она красивая. Одновременно. Она красавица. Не похожа ни на кого вокруг. Страшно красивая старуха. Она манала нас всех. Ей мы — просто фон. Взрослые, дети, Жора — все. Нас не существует для неё. Вот голуби — это да. Голубей она разводит сотнями. Она выходит во двор, с желтым побитым эмалированным тазом. В тазу каша для голубей. И голуби сотнями слетаются отовсюду. И всю её закрывают. От нас.

Никто не восстаёт против Любиных птиц. Все безотчетно боятся Любу. Никто не хочет связываться с этой страшной старухой. В ней есть какая-то сила. И люди чувствуют эту силу, подземного происхождения.

Голуби серут, воняют и шумят. Они загадили весь чердак. С чердака валятся птенцы. И однажды (на миру и смерть красна) я, натянув красную шерстяную олимпийку на нос, засунув за пазуху птенца голубя, лезу по пожарной шатающейся лестнице на чердак. Мои товарищи смотрят на нас с птенцом снизу. Мне страшно, моя олимпийка взмокла, руки мои скрючило в судороге. Мне семь лет. Я боюсь высоты (до сих пор, кстати). И лезу. Я не могу сейчас упасть. В глазах окружающих. И там, на чердаке, оказывается, что гнезд десятки, а голубей сотни. И там удушающий запах голубиных какашек. И мне нужно ещё и спуститься. А потом прыгнуть вниз, с высоты первого этажа. Ох. Девочка-дура.

Я лечу, приземляюсь. И вижу желтый таз. Любу. И чувствую, что это всё, конец. Но Люба молчит. Ей всё равно на меня. Она курит и смотрит, как голуби слетаются к тазу, отталкивают друг друга и шумят крыльями.

Потом, много позже, я узнаю, что Люба раньше была балериной. В Ленинграде. Там она жила и танцевала. Потом её арестовали. И сослали на Колыму. Она отбыла в лагере свой срок. Как-то выжила (об этом позже) и осталась жить в этом бараке. Она курила «Беломор», презирала Жору, всех вокруг, ни с кем не дружила. Кормила своих голубей.

3

У неё была собака, Найда. Такая же худая, рыжая, с огромными глазами. Найда чуяла отлов за час до появления машины. И ни разу не попалась живодерам. Даже когда Люба тихо умерла от рака легких, Найда ещё долго выживала в яме под сараем. Мы кормили и любили её. Она была добрая и совсем не ласковая. Как её хозяйка Люба — страшная и красивая.

А Жора потом долго пил — отличный повод, такое горе. Базлал и пилил на гармошке. И кричал, что он герой войны, а жиды продали Россию. Кому продали, он никогда не уточнял.

---

В продолжении дорасскажу про Бабку-Бантика и что между ними получилось.

 

Оригинал в Facebook автора.