Магадан - 13. Про соседей Любу, Жору, Бабку-Бантика. Часть третья — и последняя

Продолжение. Начало здесь и здесь.

В нашем двухэтажном бараке было так устроено, что в каждом отделении было по три комнаты и в каждом из них жили по три семьи. Горячей воды и канализации в бараке не было. Гоняли с вёдрами на улицу. На полу были следы от нар. Говорят, раньше в этих бараках жили власовцы, оставшиеся после амнистии на Колыме. Кухни были общие, тесные. Использовались по очереди, для всяких бытовых и гигиенических процедур. Жили легко. Никому не приходило в голову ныть и жаловаться.

Молодым, отчаянным лётчикам и их семьям давали такие комнаты и даже служебный телефон проводили. У нас был светло-голубой, как небо. Без диска, с одной кнопкой. По этому телефону могли срочно вызвать папу, глубокой ночью, на санрейс, например (это когда нужно срочно лететь в труднодоступный район и спасать чью-то жизнь, или в открытое море — спасать рыбаков, или пожар тушить в лесу и оттуда тоже спасать людей). Однажды папа несколько дней и ночей летал куда-то, за Омчак, там горела зона. Вертолётами вывозили покалеченных зэков. Потом, через много лет, он мне рассказал, что там творилось. Тогда — нет.

Население нашего барака жило, в основном, дружно. Взаимовыручка и терпимость, минимум вопросов, никакого осуждения, никаких скандалов. Если били друг друга, то молча и быстро. На Колыме не принято много и громко кричать. Это там не уважают. Сказал — сделал. Таков характер у северян — это правда. Редко случались потасовки, но несколько эпических битв я запомнила хорошо. В одной из них участвовали моя мама и соседка Люся.

Люся бежала в кружевной разорванной комбинации, босиком (не могу сказать, что это было лето), вокруг барака, и визжала. А моя маленькая юная мама молча бежала за ней, с кухонным ножом. Они сделали несколько кругов. Соседи расположились кто где: советовали, делали ставки, обсуждали возможные варианты исхода забега. Кажется, скандальная и сволочная Люся сделала моей маме какую-то очередную поганку на общей кухне. Мама вылила на неё ведро помоев и погнала её по улице. Потом они помирились. Люся больше не безобразила. Мама, она, вообще была решительная — чемпион области по мотокроссу... среди юношей.

Но звёздами нашего барака были, несомненно, две супружеские пары: Бабка Бантик, её муж Борис Михалыч и Жора-танкист с супругой тётей Любой, бывшей балериной ленинградского театра. Самая страшная сцена бытового насилия произошла именно между этими гражданами. Настолько, что даже мы, дети, во время, когда разворачивались трагические события, были срочно попрятаны по комнатам и закрыты на ключ.

Вот их портреты.

Бабка Бантик в девичестве была форточница, где-то на Материке. Говорят, что она была раньше курчавая и огненно-рыжая, шустрая и всегда носила бантики в волосах. За что и получила кличку. И так с ней сроднилась, что на имя просто не отзывалась. У неё было много ходок. Бантик была профессионалом. Во времена, когда я её запомнила, она была уже очень старой, полной женщиной, по-прежнему шустрой и кудрявой, но совершенно седой и безголосой. Нос картофелинкой, кудряшки, беззубый рот и хриплое сипение, вместо речи. Скрипела она исключительно матом, совершенно беззлобно, курила «Беломор», руки были в наколках (тела я не видела). Больные ноги не позволяли ей шустрить, она тихохонько переваливалась, шаркая чунями и стуча костыликом. Добиралась до завалинки и весело комментировала всё, что видела. Очень жизнерадостная была старуха. Сама жизнь. Супруг её, Борис, по закону равновесия, был угрюмый и молчаливый. О его судьбе мы вообще ничего не знали, пока у нас в бараке не случилась трагедия, о которой расскажу ниже.

Бориса можно особо и не описывать. Он был никакой. Невзрачный. Невидный. Незаметный. Серый старый человек. Много позже мы узнали, что он был законник. Которому разрешили отойти от дел и жениться (чего почти не происходило, говорят, в воровском мире). Он был, как выяснилось, страшный человек. Все сидельцы, обитавшие в посёлке, сильно боялись его... или уважали. Что в этом случае одно и то же, впрочем.

В общем, эти двое насиделись. Познакомились где-то на пересылках. Влюбились друг в друга. Долго переписывались, потом отошли от дел и поженились. Лавстори. И вот они тихо жили в соседнем правом отсеке. Теперь другая пара: Жора — танкист и тётя Люба, балерина. Эти поселились позже. На втором этаже. И в первый же день произошло страшное. Тётя Люба прожила недолго, после переселения, она болела. Высокая, седая, с буклечкой на затылке, худющая, костлявая, с прямой спиной и огромными бесцветными глазами, и тёмными кругами, вокруг глаз — декаданс. Мы её боялись ужасно. Она тоже курила «Беломор» и самокрутки. И неистово кормила голубей. В результате, на чердаке нашего барака жили сотни голубиных семей. На заднем дворе стояли тазы с водой, с хлебом и зерном. И всё вокруг было в голубином помёте. Никто не роптал — в голову не приходило роптать. Хочет кормить, пусть кормит. На здоровье. Вольная. Люба всех нас презирала. И ни с кем никогда не разговаривала. Она была тоже зэчка, но с другой статьёй. А до того, как попасть в Дальстрой, она была балериной. В Ленинграде. Наверно, очень давно. Именно в лагере в неё влюбился Жора. Жора никогда не был танкистом. Он был вертухаем. Потом там же, на зоне, получил травму, ему ампутировали ногу и он, выйдя в отставку, женился на Любе, после её освобождения. Говорят, что это и была плата за её досрочное освобождение — замужество. Как-то он там ей помог с этим всем справиться.

А танкистом его звали потому, что когда он напивался, кричал о том, как он горел в танке и потерял так ногу. Требовала его душа героического. Жора был рыжий, с усами и очень неприятный тип. Какой-то... подлый, что-ли. Пакостил по пьяни, постоянно: мочился, где попало. Рыбу воровал вяленую, из окон (осенью все всегда рыбу заготавливали, она висела под марлей и вялилась, повсеместно). Напивался он каждый день, всегда шумно, с друзьями. А потом играл на гармони. И пел героические военные песни. Люба смотрела мимо, куталась в старую бледную мохеровую кофту и курила свой «Беломор». И презирала всех. Это была самая странная пара, какую я когда-либо видела.

Любина ненависть и безысходность даже не сквозили, а лились потоком. После женитьбы они маялись по трассе, по разным посёлкам, а потом осели у нас. Это тоже были очень пожилые уже люди. Или мне так казалось, по малолетству. В детстве все кажутся взрослыми или совершенно старыми.

И вот. В день, когда грузовик привёз их барахлишко, мы все помогли разгрузить-загрузить по-соседски, состоялся банкет. Точнее, почти состоялся. Потому что, в честь приезда новых жильцов столы сдвинули и решили гулять новоселье. И Жору усадили за один стол с Борисом. И это была огромная ошибка.
Борис горестно сообщил присутствующим, что обязан немедленно порезать Жору. Желательно, насовсем. За столом присутствовали комсомольцы и прогрессивные шестидесятники. Они, было, попытались как-то образумить Бориса и успокоить Жору. Но старшие товарищи быстро объяснили, что по колымским законам, законник не может сидеть с вертухаем за одним столом. Пусть даже и оба — бывшие. И посоветовали увести детей. Когда нас уводили, я видела, как Жора обречённо молчал и не пытался сопротивляться предстоящему суду.

Никто не кричал. Не истерил. Женщинам тоже велели уйти. Остались только бывшие зэчки — старухи. Жору таки порезали. Конфликт как-то решили, говорили, что с привлечением смотрящего. Милиция не приехала. Жора долго лежал у себя в комнате, ему разрешили остаться в бараке. Вот тогда-то Люба и стала подкармливать голубей.

Борис по-прежнему мало показывался. Бабка Бантик хохотала на завалинке ещё несколько лет. Все постепенно как-то ужились. Но никогда эти двое не садились за общий стол. И никто, никогда не задавал никаких вопросов. На Колыме не было принято много и попусту болтать. Сказал — сделал.

Потом они все как-то постепенно и тихо исчезли, а мы уехали.

Оригинал в Facebook автора.