Две байки про керамические заводы, на которых я работала

***

Свою трудовую деятельность я начала на предприятии художественных промыслов, в цехе росписи. Меня никто не хотел брать в ученики (план, то-сё, неохота возиться с малолетним дарованием). Женщины отвернулись от меня. Но была там одна тётя Маша. Она была малюсенькая, с крошечными ручками и грустными глазами. Она согласилась. До обеда она меня не замечала, и я просто слонялась по цехам: смотрела, как огромные женщины в резиновых перчатках, купают в чанах с глазурью керамические вазы; как движется двадцатипятиметровая тоннельная печь и как другие женщины зашвыривают на неё противни с картошкой (это обед так жарили на заводе), или с семечками. Как мужики с длиннющими клюшками в руках, гипс точат на станках или глину забрасывают в мельницы. Все смеются, поют и матерятся. Это была очумелая жизнь, с запахами шликера, угарного газа, жжёных семечек, грохотом и скрежетом оборудования. Величие процесса меня завораживало.

Потом наступало «святое время» — все кушали. А тётя Маша уходила в лесок, чтобы там втихаря чекушечку распить. И вот после этого начиналось моё счастие. Тётя Маша оживала, розовела и садилась со мной заниматься. Расписывала она как Бог. Подглазурку крутила, как пела. Именно она научила меня всем видам мазковой росписи, классификации соцветий и бутонов. Научила выколачивать ручные кисти. Несколько кисточек ручной работы, «оживок», она мне подарила. До сих пор их храню и пишу ими только по большим праздникам. Они живы и в рабочем состоянии, им лет 30.

И ещё, она постепенно рассказала мне свою историю. Она мечтала стать художником в юности и уехать учиться в абрамцевское училище. Собирала вырезки из журналов и срисовывала всё подряд. Но, её родители не пустили. Вместо этого замуж выдали. А муж постепенно спился и утонул.
Такие дела.

Я смотрела на тётю Машу, думала о «Тупейном художнике» Лескова и о том, что так нельзя. Вот выучусь и стану главным художником завода... а замуж пока не пойду.

***

Раз уж о заводе вспомнила, ещё история. Правда, уже с другого завода.

После института я нашла себе завод. СССР распался, работать было негде, лепить — тем более. А лепить нужно было много, часто, неистово. Жажда. О мастерской можно было и не мечтать, одно решение — найти завод, сдаться туда и там лепить. Но заводы то, вместе со страной — тюить... Нашёлся-таки частный завод. Его владелец почему-то решил, что в самые голодные и смутные времена народу более всего нужны горшки для жаркого, свиньи-копилки и вазы с лепниной. Меня взяли туда разработчиком образцов и гончаром (оказалось, что никто, кроме меня, этим искусством на заводе не владел). За это я имела право вечерами и по ночам заниматься творчеством. Правда, обжигать моё «творчество» никто не хотел. Народ без боли на него смотреть не мог, а печники, они вообще, зарплату получали по выработке. Им моё творчество по классовым соображениям было чуждо. Поэтому я сначала стеснялась, а потом «пошла в народ»: научилась быть приветливой, понимать людей, уметь с ними разговаривать и прочее.

На заводе было много странного. Никто не оказывался там по призванию (кроме нас с дядей Витей — модельщиком). Всем рабочим было всё равно, где работать: на птицефабрике или на керамическом заводе. Лишь бы работать. Да ещё эти копилки... Мне кажется, всякие такие копилки усугубляют ненависть к любым видам изобразительного искусства, вообще. Но у меня тоже возникла цель — стремление к ней было не менее сильным, чем ненависть рабочих к работе. Я желала быть художником. Постепенно, мы подружились со всеми, кто там работал. Я научилась понимать людей, а люди увидели, что не такая уж я и плохая: работяга, не конфликтна, петь могу.

На заводе были уморительные плакаты. Их сочинял директор, лично. Там было (ей-ей, именно так): «ШТРАФЫ!!! Опоздание на рабочее место — 10 руб. Прогул — увольнение. Окурок на рабочем месте — 10 руб. Мат на рабочем месте — 15 руб.»

Однажды я крутилась возле барабанов с глазурью — шёл помол. Парень Гена, главный по этим барабанам, строил мне глазки и не знал, что желаю я не с ним, на свидание, а смолоть глазурь-кракле. Мечта. Вижу цель, не вижу препятствий. Он, в конце концов сказал: «Ладно. Давай поставим твою глазурь на помол. Только барабан иди сама отмывать, меня ломает».

О барабане: это фарфоровый десятилитровый бидон, внутри на треть заполненный фарфоровыми же, шарами. Весит эта радость прилично, но нам и это не препятственно. У нас — цель. И потащила я этот барабан в туалет, отмывать. И конечно, мокрый, скользкий барабан выскользнул из рук и разбил унитаз. Я испугалась, стала соображать, что же делать, сколько стоит унитаз и как сказать директору, о том, что это я отличилась. Поскольку был глубокий вечер, решила наутро пойти с повинной. А утро встретило нас ОБЩЕЗАВОДСКИМ СОБРАНИЕМ. Все работники завода собрались в печном, работа была прекращена и обсуждалось какое-то ЧП. Я попала на заседание стачечного комитета. Выступал директор: «Внимание! У нас на предприятии произошло ЧП. Вчера или сегодня утром кто-то неизвестный, проник в женский туалет и разбил там унитаз!!! Товарищи женщины, или это вы? Что можно делать с унитазом в женском туалете, чтобы его разбить??? Вы, золотом, что ли, гадите???»

Начался гогот, улюлюканья и всеобщее оживление. Директор: «Пусть тот, кто это сделал, сейчас признается. При всех. А то мы его всё равно найдём и будет хуже!» И опять всеобщее одобрение, оживление и смех. «Ну вот уж теперь дудки, не найдёте! — думаю я. — Теперь не признаюсь. Ни за что. Это унизительно и противно в этом участвовать. Чё хотите теперь, не признаюсь... Чтобы вот так выйти, перед всеми и признаться? На потеху». И на всякий случай отодвинулась подальше, за печь. Сделала отсутствующее и мечтательное лицо, мол, чё с меня взять, я художница, дура-дурой, малахольная. Да на меня бы никто и не подумал. Никому бы в голову не пришло, что симпатичная девка двадцати с небольшим лет в девять вечера гуляет в обнимку с десятилитровым барабаном в половину своего веса по коридору и мечтает смолоть удивительную вожделенную глазурь. Кто бы в это поверил?

...Спустя двадцать лет, пожилой бывший директор этого завода пришел на мою выставку. И я набралась храбрости и призналась, наконец, насчёт унитаза. Он вспомнил. И простил меня. Мы обнялись.

Оригинал в Facebook автора.