Магадан—13. Клуб

В клубе показывали кино, случались концерты, отчетно-выборные собрания, поминки, выборы и Новый Год. И там была ещё библиотека. Очень посещаемая, кстати. В этой библиотеке стоял большой зеленоватый и вонюченький аквариум, а в нем плавал Вася, наша библиотечная рыба. И там, в библиотеке, состоялась моя первая в жизни ВЫСТАВКА СКУЛЬПТУРЫ. Мне было пять, я лепила из пластилина всё, что видела вокруг и в кино. Библиотекарь Тамара говорила: «Смотрите, она же художник», разрешала мне кормить Васю и лепить прямо у себя за столом. Рядом с каталожными карточками, скрепками и ручками. Сама она писала и читала, в эти прекрасные моменты нашей жизни. А лампа над столом светилась желтым и тёплым. А за окном было фиолетово, темно и выл ветер.

На моей выставке была даже сковородка с яичницей и голова югославского индейца Гойко Митича. Всё из пластилина, конечно. Глины в те времена я не видела ещё. Нет на Колыме глины. Но выставку я помню отлично. Я имела успех и одобрение окружающих. Это не забывается, конечно.

Там, в клубе, паркет скрипел и отливал желтым лаком. Там были бархатные бордовые шторы с кистями, похожие на полковое знамя. А знамя отряда (второго магаданского объединенного авиаотряда) приносили в клуб, когда там устраивали похороны лётчиков, товарищей моего папы. Случалось, да. На похоронах всегда было тихо, все говорили шёпотом. Вдовы беззвучно сотрясались от рыданий. Бледные, ошарашенные их дети (мои ровесники или чуть старше) смотрели абсолютно круглыми глазами на вереницы поникших взрослых. А мы вообще ничего не понимали, особенно то, как это вообще возможно, чтобы позавчера дядя Андрей, например, заходил к нам в гости, и они с отцом хохотали над чем-то, громкими (вертолетчики все очень громко хохочут, и говорят тоже, громко) своими рыкающими голосами, а вот он тут лежит, в закрытом гробу. А над ним портрет, как будто из удостоверения. И всё. То есть, совсем всё...

На выборы в клуб несли урны и столы с бутербродами. Взрослые заканчивались где-то высоко. Там, наверху, были их говорящие головы в песцовых и мохеровых шапках, а мои глаза, если я ходила между этим всем, были примерно на уровне их бёдер. Чуть выше уровня стола, в аккурат напротив спинки стандартного стула. На покрашенный семь раз масляной краской и облупившийся подоконник можно было положить подбородок, смотреть в окно и кусать бутерброд. И слушать бодрые песни из динамика проигрывателя: «Ах, как всем нам прекрасно живется под сенью родной руководящей партии, а Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, Ленин в тебе и во мне...» (ишь ты чо...) Что я и делала. У меня всегда было живое воображение и абсолютно все тексты всех песен и историй вставали у меня перед глазами чудесными картинами мира.

Ну и вот.

В клубе я была своим человеком, потому, что была дочкой Юры Бушмы. А Юра Бушма был не просто бортмеханик вертолета Ми-8. У него был ещё ВИА. «Крылья». И эти его «Крылья» в клубе репетировали. Каждый раз, когда они не были в плане. В плане — значит в небе или в ожидании неба. На работе.

Билет в кино стоил 20 копеек. Бумажненький маленький голубенький билетик, его можно было жевать во время сеанса, от нечего делать или чтобы меньше бояться, например.
Потом слепить языком «бомбочку» и харкануть в кого-нибудь из пацанов, в ответ на их активную жизненную позицию. Попасть и бежать. Бегала я плохо. Зато пела и рисовала хорошо. Это и выручало, не раз.

За эти все отличия меня решили выпустить на сцену, в канун какой-то годовщины Октябрьской революции. И мой папа приступил к отработке меня и моего концертного номера. Сначала решили, что я буду петь трагикомическую псевдо-детскую песню про то, как «папа стал грустным, и суп ему кажется не вкусным, и по этой, по самой причине игрушек мне теперь никто не чинит». А всё потому, что у папы плохой начальник.

Я слышала фальшь в тексте песни, не понимала, какие игрушки и как должен бы чинить папа (ведь я ничего не ломаю). И что там за рамс с начальником, который распоясался? Кто он, вообще? Дядя Лёша, что-ли, из третьего дома? Так он милейший. Мы с его сыном дружим. Но пела, тем не менее. Я была очень послушной. Надо петь — будем петь.

Мама уже сшила мне концертное платье с юбкой солнце-клёш. Пришила к нему красивую пластмассовую брошку и виде вишенки. Я ежедневно заглядывала в шифоньер и гладила ладонями моё платье. Вожделела и предвкушала.

Но вдруг, планы моего творческого родителя поменялись. Он объявил, что этот репертуар мы отменяем — он кислый. И что я буду петь народную колымскую песню про «будь проклята ты Колыма, что названа чёрной планетой, сойдешь поневоле с ума, оттуда возврата уж нету»... Оп-па. Ладно. Эта песня нам хорошо знакома, мы её на всех домашних праздниках, на «бис» исполняем. У меня даже роль есть: там, на втором куплете, на словах «от качки стонали ЗэКа, ревела пучина морская» я должна заложить руки за спину и нарезать круги вокруг табурета (это тоже режиссерская находка родителей). А зрители должны взрагивать от контраста текста и юного исполнителя.

Ну, так то ж дома! А тут, видимо, мой родитель решил, что вздрогнет весь второй магаданский объединенный авиаотряд. Я не знаю, почему ему всё это сходило с рук, наверно, его очень любили там. Но мы тогда сделали это. Я вышла на сцену, хлопая своими большими грустными телячьими глазами, в малиновом платье с юбкой «солнце-клёш» и вишенками на подоле. Вошла в образ и под аккомпонемент акустической гитары спокойно, без надсады, вскрикиваний и вращания глазами, исполнила самую знаменитую и любимую населением старинную колымскую песню.

Зал замер. Мама в первом ряду была в абсолютном восторге и посылала нам с папой воздушные поцелуи, в этой полной тишине. Ей было всё равно, что там будет дальше, её день мы уже сделали (обожаю за это всё моих юных родителей, точнее, уже память о них, таких). А зал, наконец, выдохнул. Разом встал — загремели эти фанерные кресла-хлопушки. Зал вдохнул и заревел. И засвистел. И захохотал. И закричал, хором: «Бравооооо». Я поклонилась, как велели и спокойно ушла вглубь бордовых бархатных кулис.

Мне было шесть. Я помню тот день в деталях, цвете, запахе и звуке. Тогда я решила, что певицей или актрисой, пожалуй, не стану. Не моё. Точнее, зачем, если петь можно и так, в свободное время? А вот лепить! Рисовать! Вот это да... От этого голова кругом.

..............
И однажды, через почти тридцать лет я вернулась туда: катила коляску со своим уже годовалым сыном по каменистой разбитой дороге полуразрушенного колымского поселка, узнавала все мои любимые овраги, остатки гаражей и наконец, прикатилась к разрушенному малюсенькому клубу, притулившемуся у пологой красивой сопочки. Вот этот зал, а вон там библиотека. Вот тут я стояла и пела впервые, на сцене, а там была моя первая в жизни выставка. Господи Боже, почему всё такое маленькое?

Оригинал в  Facebook автора.