Галопом по «европам», или Новогодние открытки из города К.

Написав в 1816-м «Щелкунчика», Эрнст Теодор Амадей Гофман вряд ли предполагал, что к началу XX столетия его история про заколдованную куклу для раскалывания орехов станет символом зимних чудес, случающихся в месяц от католического Рождества до православного Крещения.

Люди любят читать и смотреть то, что напоминает им о прошлом и возвращает в детство, кажущееся из далека прожитых лет маленьким раем.

1

Каждый год, начиная с 24 декабря, несмотря ни на какие геополитические сдвиги, человечество — глазами, руками, зубами — цепляется за «Щелкунчика» — чудодейственный балет-фантасмагорию Чайковского или прелестную сказку-сон Гофмана, — в котором жизнь подлинная и прекрасная, и добро всегда побеждает зло.  

Прусский и русский «Щелкунчики» легко восстанавливают «связь времён», возвращают всем уставшим за год силу духа и дарят призрачную надежду на что-то хорошее, что, быть может, ещё случится.

…Земля, где с неба сыплются белые перья, и живёт странный народ, где каждый мужчина на несколько дней в году превращается в волка (Геродот), осталась за четырьмя часовыми поясами. Предновогодний Калининград — окно в Европу — встречает дождём и зелёной травой под ногами. Обыкновенный праздничный город, обыкновенные улицы, обыкновенные люди…

2

Присоединив в 1945-м к своим владениям столицу Восточной Пруссии, мы «усыновили» и великого сказочника, и его «Щелкунчика», и немного чопорное восточно-прусское Рождество, которого и сегодня хватает на всех с лихвою.

На берегу Замкового пруда вместо дома Гофмана — камень. И надпись: «Здесь был дом, в котором провёл первые годы жизни писатель и композитор эпохи романтизма Эрнст Теодор Амадей Гофман».

После войны от Кёнигсберга осталось только небо, но оно навсегда запомнило «маленького человечка, вечно ходившего в одном и том же поношенном, хотя и хорошего покроя, фраке коричнево-каштанового цвета, редко расстававшегося с короткой трубкой, из которой он выпускал густые облака дыма, жившего в крошечной комнатёнке и обладавшего при этом саркастическим юмором».

Нынче в январе, двадцать четвёртого числа, Гофману исполнилось бы 246. Из них на Земле он прожил только 46. Как прожил? Сначала с матерью-истеричкой и отцом-адвокатом, обожающим шумные попойки. После развода родителей и делёжки троих детей – с бабушкой, тётушками, засидевшимися в девицах, и чудаковатым дядей-юристом, которому однажды ради шутки он опрокинул на выходные брюки содержимое ночного горшка, а ничего не подозревающий дядя всё списал на ливень, содержащий «отвратительные примеси и вредные испарения», из-за которых «может случиться большой неурожай».

Из окна навсегда исчезнувшего дома маленькому Гофману был хорошо виден древний собор, в котором он станет играть на органе.  

Когда с детства бредишь музыкой, играешь на скрипке, гитаре, арфе и даже меняешь третье имя Вильгельм на Амадей (в честь любимого Моцарта), а тебя отправляют учиться в университет на юриста, это способствует сочинению фантастических сказок. Вроде «Песочного человека», где старая няня рассказывала Натаниэлю, как у детей, не желающих засыпать, песочный человек забирает глаза и скармливает их своим детям с совиными клювами, которые живут в свитом на Луне гнезде.

3

Если спуститься в подвал кёнигсбергской биржи, превратившейся в музей изобразительных искусств, можно попасть в настоящий «Город Гофмана» и увидеть настоящего Песочного человека. Создатели мультфильма «Гофманиада» подарили Калининграду роскошные декорации Михаила Шемякина, и теперь в городском подземелье копошатся похожие не то на насекомых, не то на животных странные существа с длинными уродливыми носами.

«Я похож на детей, родившихся в воскресенье: они видят то, что не видно другим людям», — говорил Гофман. Днём — юрист, вечером — алкоголик, ночью — писатель, композитор, художник.

В шестнадцать его угораздило до беспамятства влюбиться в мать пятерых детей, а в тридцать — волочиться за тринадцатилетней красавицей. Этот прусский Акакий Акакиевич каждый вечер являлся в винный погребок, пил одну бутылку за другой и сидел до рассвета. И «чем более он пил, тем выше парила его фантазия, тем ярче, тем пламеннее изливался юмор на всё окружающее, тем обильнее вспыхивали остроты».

«Дурная наследственность», с которой безуспешно пытались бороться благовоспитанные родственники-бюргеры, восторжествовала...

4

Чудак на грани нервного срыва, дерзкий сумасброд, безумец… И это всё о нём, перед кем преклонялись Достоевский, Гоголь, Пушкин, Герцен, Булгаков и Жуковский, не раз встречавший Эрнста Теодора Амадея в Берлине.

…Парализованного Гофмана иногда подносили к окну, и он рассматривал проходивших внизу людей…

Обыкновенные люди, обыкновенные улицы, обыкновенный город, где сквозь украшенные ёлки, новогодние иллюминации, горы разноцветных леденцов, имбирных пряников и марципанов нет-нет да и послышится: «На земле глупость — подлинная повелительница умов. А рассудок — только её ленивый наместник, и ему нет дела до того, что творится за пределами королевства»…

От Гофмана, как от совести, не убежать, но можно сесть на электричку и через полчаса очутиться на берегу Балтийского моря, в Кранце. Сюда любил приезжать уставший Кант, который жил с Гофманом в одно время в одном городе. В память о философе, утверждавшем лишь «звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас», в сувенирных лавках здесь продают «чистый шоколад для чистого разума».

На протяжении семисотсемидесятилетней истории своего существования последние семьдесят шесть лет Кранц именуется Зеленоградском. Море плюс пять, воздух плюс двенадцать и чайки на воде, как новогодние шары. Море злится, оно почти чёрное, швыряется клочьями водорослей и двигает с места на место песчаные дюны. Но если перебраться за дюну, ветра как ни бывало, только вечный шум моря, которое было, есть и будет после нас.

Это море помнит, как по дощатому променаду прогуливались августейшие особы, и петербургская знать, и друг Пушкина Мицкевич, и братья Брюлловы, и Пётр Аркадьевич Столыпин с детьми... Как отдыхающие развлекали себя конными скачками, собачьими бегами, яхтенными регатами, а на обед в ресторанах заказывали камбалу, копчённую на сосновых шишках. Камбала была столь любима горожанами, что её изобразили на гербе города. Вместе с рогами оленей, которые, говорят, разгуливали по Кранцу, как нынешние кошки.

Многочисленные потомки гофмановского кота Мурра с густой, лоснящейся шерстью, мордатые, хитрые, невероятно фотогеничные и полные достоинства, неспешно прогуливаются по Курортной аллее. Как и подобает источникам вдохновения.    

Кошкопочитание зеленоградцев сравнимо разве что с любовью индусов к коровам. Городская инфраструктура: скамейки, светофоры, прилавки, фонтаны, музеи, скульптуры – словно специально создана для комфортного обитания ласкового и нужного зверя. Кошки спят в витринах магазинов, отдыхают на лавочках или просто валяются на булыжной мостовой, предлагая почесать себе пузо.

Путеводители именуют Зеленоградск землёй викингов и котов. Викинги давным-давно ушли, а коты решили остаться. И не пожалели. С тех незапамятных времён их численность и социальный статус неплохо выросли, так что город превратился в кошачью столицу, и его следовало бы переименовать Котовск. Или Которгад. Или Котен-Баден…

Ещё полчаса на электричке — и за окном Светлогорск, бывший прусский курорт Раушен. Здесь построили свой Дом Гофмана, населив окружающий парк Щелкунчиком, Котом Мурром, Мышиным королём и другими героями новелл писателя.

Но при ближайшем рассмотрении приморский городок оказывается никаким не Светлогорском, а декорациями к самым страшным сказкам братьев Гримм.

Вспугнув стаю уток, вздохнуло озеро Тихое. Оно появилось 800 лет назад, когда вышедшие из чащи тевтонские рыцари запрудили Кошачий ручей и поставили на нём мельницу. Ещё сто лет назад мельница стояла, а озеро называлось не Тихим, а Мельничным.

В летнем театре бронзовая скрипачка играет Мендельсона, в ротонде другая бронзовая девочка вместе с мудрым вороном читает книгу.

Вокруг доисторический лес, названный местными жителями парком «Муза». Кажется, будто ужасный великан раскидал тысячелетние лиственницы, вырвал с корнем корабельные сосны, а из живописного бурелома на белом коне выедет прусский герцог и, увидав уснувшего на скамейке под проливным дождём захмелевшего дворника, вскрикнет: «O, mein Gott!»

Дворник сладко спит. Под рукой у него недопитая полторашка, в ногах — метла, совок, ведро.

Дворник храпит. Он видит сны. Возможно, даже про Щелкунчика – того, что лишь в месяц от католического Рождества до православного Крещения дарит призрачную надежду на что-то хорошее, что, быть может, ещё случится…