Наше «МЫ» развалилось на «М» и «Ы»

— Почему вы расстались? — спросила у меня подруга, которая сейчас проживает пекло развода и не справляется. — Ты сама себе смогла объяснить?
— Да.
— Почему?
— Чтобы расстаться, надо быть вместе. А мы уже не были. Мы просто находились рядом, а вместе — не были.
— Хм. Как это? Почему так вышло?
— Ну, много причин.
— А инвалидность ребенка — одна из них?

Я знаю, почему она спрашивает, и реагирую на вопрос спокойно. Хотя, наверное, от другого человека восприняла бы его иначе, с возмущением. У них тоже сын с инвалидностью, и она постоянно с ним по реабилитациям ездит, а когда дома, так навёрстывает материнство со старшим ребенком, который в воинственном пубертате: то из дома сбегает, то окна бьёт в спортшколе, то деньги подворовывает. Когда уж тут найти время быть хорошей женой. И она винит себя за это. Что не уберегла отношения, не нашла времени и внимания для мужа, не смогла расставить приоритеты, и вот теперь так больно каждый день наблюдать, как распадается семья.

1

— Быть хорошей женой в самолёте, терпящем крушение, практически невозможно, там меняются роли, ибо там все занимаются спасением ситуации. Нельзя оценивать хорошесть меня как жены только по катастрофам. Это в совокупности надо. Весь путь. Я была отличная жена. Даже в те периоды, когда не была ею. Потому что тогда, когда я ею не была, я весь свой ресурс пустила на что-то более важное, например, на спасение ребенка. И это было в интересах семьи.

Я специально так говорю. Как бы зеркало подставляю. Смотри. Узнавай себя.

— То есть быть плохой женой — это в интересах семьи? — переспрашивает подруга.

Она по ряду критериев, вероятно, в момент турбулентности тоже была откровенно плохая жена, просто потому что бывают ситуации, когда необходимость быть хорошей матерью перевешивает все остальные роли. Например, она вот полгода в больнице жила, из новостей — кардиограмма сына, а что там муж со старшим сыном, как жили они, что ели, о чем переживали... не хватило ее на всех.

— Спасти ребенка в интересах семьи. Лучше тебя это не сделал бы никто. Ты мелкому была нужней. Нужней, чем старшему. Нужней, чем мужу.
— А как это определить?
— По надписи «РЕАНИМАЦИЯ» на вывеске, Лиль. Не кори себя: ты же не Бог, у тебя нет премиум-подписки на безлимитные силы и нервы.
— Мне кажется, это я все сломала...
— Ты всё сохраняла столько, сколько могла.

Я сразу вспомнила один наш разговор с мужем. Уже года три после Катюшиной внезапной глухоты прошло, уже пережили всё, и операцию, и вход в новую жизнь, уже наладилось всё, и в тот день мы ехали в машине и болтали. И было как-то так хорошо и душевно. Такое состояние было, гармония такая в воздухе, когда ты ощущаешь вот это семейное «мы» в полной мере. Так уютно, тепло, так нежно. Как будто в розовом зефирном облачке едешь, а не в авто.

И тут у меня зазвонил телефон. Незнакомый номер. Мне не хотелось прерывать беседу с мужем.

— Сейчас, я узнаю, кто это, — пробормотала я, полная решимости свернуть любой разговор с незнакомцем, даже важный. Тот наш семейный разговор тоже важный. Самый важный.
— Не бери, мась. Сбрось. Так болтаем хорошо, — попросил муж. Тоже, видимо, почувствовал вот это зефирное облачко.
— Да я сейчас сверну...
— Алло, Ольга? — тревожный женский голос в трубке. — Мне ваш номер дали... Мы вчера узнали, что у нас ребенок глухой. Мы из маленького городка, я не знаю, что теперь... будто остановилось всё: время, жизнь... Я не понимаю, как дальше...

2

И я немедленно с головой ныряю в этот разговор. Я не могу, просто не могу сказать: «Перезвоните позже». Для той, кто звонит, не существует никакого позже. Она тонет в колодце беды. «Позже» может быть равно «поздно».

И я говорю-говорю-говорю с той мамой. Я знаю правильные слова. Те, которые купируют страх. Восстановят дыхание. Успокоят. Реанимируют надежду. Дадут силы. Я говорю ей слова, диктую план. Что нужно сделать, чтобы всё было хорошо, чтобы выбраться из колодца.

Она слушает меня внимательно. До разговора она была в темноте, а сейчас видит небо. Оно пока хмурое и тяжелое, но еще будет голубым и солнечным.

Эта мама мне говорит:
— Спасибо. Мне сказали, что вы поможете. И были правы. А я думала, нам уже никто не поможет.
— Пожалуйста, — отвечаю я.

Пока длился мой разговор с той мамой, мы с мужем уже доехали. Сидели у дома в припаркованной машине. Я закончила разговор. Мы сидим в авто, вдвоем, как раньше, а облачка зефирного и в помине нет. Есть гвозди. Много гвоздей. Холодных и колючих.

— Ты обиделся? — спросила я мужа и тут же добавила, на опережение. — Извини, пожалуйста.
— Я не обиделся. Я же слышал, что это важно.
— Там и правда важно. Они только что узнали...
— Да-да, я понял.

Все хорошо. Никто не ругался. Никто не ссорился. Все всё поняли. Просто было «мы» — и нет «мы». Совсем нет. Между «мы» встало что-то важное, что разделило «мы» на «я» и «я».

Уже шесть лет прошло, а нет для меня ничего приоритетнее этих консультаций. Те мамы (и два раза папы), провалившиеся в колодец, узнав о глухоте ребенка. Я бегу и спасаю. Как когда-то спасли меня. Я должна отдать долг. И я знаю, что говорить, знаю, какие слова там, в колодце, самые лечебные и спасительные. И я знаю, как страшно там воспринимаются слова: «Перезвоните», «Я занята», «Сейчас не могу». Как отвержение. Человеку нужна надежда, как воздух. Он задыхается.

Меня тогда моя Наиля спасла. Она приволокла кислородный балон с надеждой. Я запомнила, как он выглядит, превратила кислород в буквы и делюсь теперь с теми, кто задыхается. Над ними надпись «РЕАНИМАЦИЯ», я им нужней.

А муж за рулем — не задыхается. Он подождет. Поймет. Не обидится.

3

Но главная причина такого выбора не в том, что я добрая, а в том, что я — эгоистка. Я же не их успокаиваю — я себя долечиваю. Бегаю туда, в прошлое, к растерянной Оле в колодце, перегибаюсь через черный край и кричу ей что-то важное: «И на операцию возьмите одежду, надеваемую не через голову, лучше комбезик на кнопочках, или рубашечку...»

Я помню, как отвлекает необходимость сконцентрироваться на рутине. И, выходит, мне это важнее, чем розовая зефирка гармонии.

Конечно, мы все эгоисты, каждый по-своему, и в своей концентрации. Мне как-то другая подруга рассказала, как в два года у ее сына случился приступ эпилепсии (первый и единственный). И она до седых волос перепугалась, и пока в больницу ехали, молилась в скорой: «Господи, только бы не эпилепсия, только бы не эпилепсия!» И слёзы градом. После осмотра врач сказал, что это пока единичный случай и означать он может всё, что угодно: и эпилепсию, и опухоль мозга.

И подруга говорит: «И тут мои молитвы резко изменились: "Господи, пожалуйста, только не опухоль мозга. Если эпилепсия, пусть она, только не что-то смертельное"».

Мы просим Бога, чтобы наши колодцы были не очень глубокими, чтобы мы выжили в наших крушениях, чтобы хватило кислорода в реанимациях...

Инвалидность — это, конечно, испытание для семьи на сплоченность. Но мы его хорошо прошли, кстати. Не могу сказать, что оно что-то нам прям сломало. Оно просто подсветило нам, какие мы. И там дальше валились на нас новые крушения, и мы и дальше справлялись. Просто не заметили, как, пока проходили эти турбулентности, пока трясло нас, треснуло «мы». Пока сверху новые проблемы падали, было не до «мы», и не очевидно, что это так трещит. По швам. А это наше «мы» трещало. Развалилось на «М» и «Ы». Я осталась с «Ы». Сейчас внутри обжилось это «Ыыыыы». Немое такое с вывороченными губами. Не знаю, что с ним делать. Оставлю на память про «мы».

Помню, как одна подружка, очень расстроившаяся из-за моего развода, кричала мне: «Что? Что ты будешь теперь делать? Отважно жить в одиночестве?» А я, кстати, да. Отважно живу. Тут, на самом деле, отвага не особо и нужна. Гораздо больше тут пригождается умение прикручивать полочки и разбираться с засором в раковине.

«Ы» висит на стеночке, прибитое гвоздями. На столе — зефирные облачки в вазочке. Я обжилась тут и обуютилась. С бывшим мужем заново подружилась (очень сложно было существовать в конфликте злостью наружу, фехтовать натянутыми нервами, и такой кайф, когда взрослые люди сменили роли, выключили ожидания и нормально растят детей). Я освоилась тут.

— Ничего нельзя сделать иначе, — сказал герой какого-то фильма и откусил яблоко.
Всё, яблоко не будет прежним. И мы не будем. Мы другие будем, новенькие, особенно после реанимации. Но невиноватые. Просто это был цугцванг в жизненной игре: ходить надо, но каждый ход — в чем-то проигрыш.

Главное — не забыть, что над твоим колодцем точно есть мудрое небо. Оно добаюкает нас потом, когда очень захочется любви. А ее хочется всем, даже самым отважным.

4

 

_{Оригинал на странице автора ВКонтакте.}