Магадан-13. О колымских бичах

Я пишу эту заметку 26 сентября 2022 года. Она о времени, когда Колыма была советской, утрамбованной тысячами ног зэков и комсомольцев. В 70-е годы двадцатого века на Колыме был соцкультбыт, были вполне сложившиеся негласные законы совместного проживания тысяч очень разных представителей разных социальных сред. Были машины, пароходы, аэродромы.

Быт маленьких колымских посёлков имел своеобразный лагерный барачный колорит, запах толи, которой были покрыты ветхие крыши и привкус таёжного кумара. И. У нас была партия-наш-рулевой; ленин-в-тебе-и-во-мне; пятилетку-за-три-года; решения-хер-знает-какого-пленума-кпсс-в-жизнь; миру-мир; люди-мира-на-минуту-встаньте.

1

Кроме этого, у нас были:
— «ты помнишь тот Ванинский порт и крик пароходов усталый».
— «лежишь ты сопками объята, трасса, Колымская трасса, Магадана душа».
— «вы нам письма пишите, наш адрес весь: Синегорье, Колымская ГЭС».
— «кожаные куртки, брошенные в угол, снегом запорошено низкое окно. Бродит за ангаром северная вьюга. В маленькой гостинице пусто. И темно».

У нас была параллельная жизнь. По две жизни. Их было две у каждого нормального человека. Были, несомненно, упоротые гомосоветикусы, но я их лично не встречала. Ни разу. Каждый знал, какое лицо надлежит носить на службу, а с каким лицом идти домой.

Каждый ребенок знал, что петь и как маршировать, с пелёнок, никто ни во что это не верил. Сейчас эти дети выросли, состарились и у них отшибло причинно-следственные связи. И они идут в свой последний поход. Прямо сейчас. Идут. По нашим жизням, судьбам, наступая берцами на будущее и давя его. Давят на кнопки, клеят наклейки, машут флажками и бросают вверх пилотки. Идут строем, вместо того, чтобы взяться за руки и решить уже, всё наболевшее. Сообща.

Но. Не об этом мой пламенный спич. Он не о пионерии, не о железном занавесе и не о наших с вами перспективах. С перспективами всё более-менее понятно.
Я вам о колымских бичах расскажу.
Бывший Интеллигентный Человек. Без определенного места жительства — это бомж, это другое.

На Колыме долго не побичуешь — холодно. Место жительства — заброшенные и заколоченные бараки, теплотрассы, кочегарки, угольные сараи. Это всё зимой. Летом на пленэре: тайга, побережье Охотского моря, «глемпинги» в зарослях стланника. Романтика и воля.

В нашем маленьком авиационном поселке бичей было предостаточно. Целая колония. Стая. В других поселках их было не меньше. Второе подобное изобилие я встретила много позже в Красноярске, уже в 90-х двадцатого века. И сердце размякло: «Родина, здравствуй!»

Бичи пахли мочой за много-много метров. Не просто мочой, а выдержанной, настоянной, сдобренной целым спектром сопутствующих ароматов. Они имели темную закопченую кожу, лиловые морды, в них с трудом можно было различать женщин и мужчин. Они носили всё своё имущество на себе и манали условности. Не из особых убеждений, а просто из своей абсолютно уже растительно-овощной природы.
Они, конечно, не стриглись, разве что во время облав и во время принудительной санобработки. Все они имели большие проблемы с опорно-двигательным аппаратом.

Они жили среди нас. Они покупали хлеб в одних с нами магазинах. Наливали кипяток в грязные алюминиевые кружки прямо из кранов радиаторов водяного отопления в общественных зданиях. И они жгли свои костры рядом с посёлком.

2

Казалось бы, что они такое, чтобы о них помнить? Но я запомнила некоторых из них потому, что там, под ворохом гнилой пахучей одежды, обнаруживались сложные, интересные личности, с трагическими и неповторимыми эпическими историями:
— первый начальник первого колымского аэропорта, например. Как вам?
— оперный московский певец, получивший срок за мужеложество и закончивший свои дни в колодце теплотрассы на Колыме.
— начальник партии золотого прииска, сиделец, растратчик, кутила и бабник, пострадавший через любовь к цыганке.
— поэт.
— военный, участник боёв на Даманском, сбивший пешехода, отмотавший срок и так же, спившийся после.
— лётчик.
— моряк, с печки бряк, обошедший полмира, вспоровший брюхо оппоненту и так же, мотавший срок на Колыме.

И проч.

Были дамы! Отчаянные и бесстыдные подруги трассовых донов. Беззубые, безголосые, лишенные родительских прав, с колтунами в волосах, кокетливо просящие на опохмел или шмонающие мусорки насчёт окурков, сотнями гибнущие в самых незамысловатых бытовых драках.

Наших поселковых бичей мы знали по именам. Мы знали их истории, ну просто потому, что они часто и с охотой их рассказывали любопытным детям, типа меня. Мы давали им мелкие деньги и пищу. Они брали, не благодаря. Вши у них, конечно, были. Поэтому матери наши, гоняя нас по улицам родного поселка, неизменно срывались на крик и угрозы, если видели нас, пришвартованными около очередного поддатого и грязного такого рассказчика.

От бичей я узнала много человеческих и тайн природы — не то, что «В мире животных» и «АБВГДейка». Смачных, стыдных, запретных, обескураживающих. Ошеломляющих. Мир — не куль с конфетами, уяснила я, он бывает болючим, опасным, но до жути интересным. Анатомию мы тоже изучали по их телам, которые они регулярно обнажали, чтобы вымыться под струёй воды на уличной колонке или выбить из одежды насекомых.

Сохранялся тонкий баланс между жителями поселка и бичами. Жители знали, что бичи — сплошь бывшие, опустившиеся сидельцы, с не пойми какими статьями и они опасны, как раненые животные. Но так же, как раненые животные, беспомощны и несчастны. Короче. Их не трогали, понимая, что век их короток. Это всё же была человечность, смешанная, конечно с брезгливостью и равнодушием.

Под кумачовыми плакатами о «всё для блага человека» и какой-нибудь топорной нарисованной монументальной мордой строителя коммунизма они распивали, закусывали, и тихо умирали. Их место занимали другие. Баланс.

---

Однажды в студёную зимнюю пору мы с родителями лепили пельмени, расположившись перед телевизором в нашей комнате в бараке. Чтобы поместить пельмени в морозилку, их в начале выставляли на противнях на мороз. Прямо в открытую форточку.
Внезапно в форточку с улицы просунулись две грязнущие руки с длинными чёрными ногтями. Руки схватили лоток с сырыми пельменями и аккуратно вытянули его наружу. Мама выматерилась. Папа надел тапки, накинул свою лётную куртку и выбежал прочь из барака. Мы с мамой прильнули к замороженному окну, отдышали прозрачные кружочки в стекле и стали смотреть, как станут развиваться события. Было темно, тревожно и непонятно. Прошло некоторое время. Мама решила идти и выручать папу. Но он внезапно вернулся, замерзший и злой, с пустым аллюминиевым лотком в руках:
— Черти...
— Что??? Где пельмени?
— Он, чёрт, доковылял до люка. Спрыгнул внутрь. Задвинул крышку.
— А ты?
— Я попинал крышку. Они держали её изнутри. Я через некоторое время рванул её на себя. Оттуда морда высунулась и говорит: «Закрой. Сквозит».

Я ему говорю: «Лоток отдай?»
Он говорит: «На». — И выбросил наружу пустой лоток.
Я говорю: «Пельмени где?»
Он говорит: «Закрой, говорю. Сквозит». Я плюнул и пошёл. Уши замёрзли. Хрен с ними, с бичами. Пусть хоть пожрут.

И мы сели лепить новую партию пельменей.

3

В этом коротком эпизоде вся суть взаимоотношений колымчан.

---

P.S. Вообще-то я хотела бы вам рассказать те истории, что развиваются прямо сейчас вокруг меня. В них много больше жизни, невыносимой драмы и текущего времени. Но это решительно невозможно, по этическим соображениям: все участники сегодняшних событий — вот они, здесь, рядом. Понадеемся, что будет день, когда я смогу рассказать о «Зите и Гите», о сломанной погремушке, побеге в Монголию, и о многом другом из нашей с вами теперешней жизни. Мы вспомним. Нас тряхнёт. Мы, скорее всего, заплачем. Но давайте будем живы, ладно?

 

_{Оригинал — в Телеграм-канале автора.}