«Сердца сгорели, в нас остался только пепел…»

Сочинение

Мне было три с половиной года, когда в возрасте восьмидесяти семи лет ушёл из жизни прадед – Воронков Михаил Павлович, старший сержант, механик-водитель Т-34 2-го танкового батальона 24-й танковой бригады 5-го танкового корпуса Калининского и 1-го Прибалтийского фронтов. Он был контужен, ранен, потрясён той войной, на которую попал в восемнадцать лет. Единственный выбравшийся из горящего танка, он всю жизнь испытывал чувство вины за гибель экипажа. Тяжело раненный в ногу, он трое суток полз до своих. Дополз. Выкарабкался. Хотя и стал инвалидом – в двадцать лет.

Мой прадед отвоевал на переднем крае два года, но война была с ним всю жизнь: в памяти, в снах, в контузии, в ампутированной ноге…

1

После войны он много работал: трудился библиотекарем, бухгалтером, оформлял колхозникам пенсии, занимал должность председателя ревизионной комиссии, вырастил троих детей, но главным событием в его жизни осталась война, о которой он почти ничего не рассказывал.

И вот теперь, в год 80-летия Великой Победы и столетия моего прадеда, из скупых и горьких воспоминаний я восстанавливаю путь одного из десятков миллионов солдат нашей Родины, приближавших 9 мая 1945 года. Путь солдата, прошедшего адскую мясорубку войны, но несломленного и непобеждённого…

«Хайлигенбайльский котёл»

К началу марта 1945 года немецкая 4-я армия продолжала удерживать полосу земли вдоль залива Фришес-Хафф (ныне Калининградский залив). По фронту плацдарм тянулся на 50 километров, а наибольшая глубина достигала 20 километров. Враг, располагавший большим количеством артиллерии, танков и боеприпасов, выполнял приказ Гитлера не оставлять позиций и оказывал упорное сопротивление на пути к Хайлигенбайлю (ныне приграничный с Польшей город Мамоново).

5-й гвардейской танковой армии, в рядах которой воевал мой прадед, была поставлена задача наступать вдоль залива Фришес-Хафф и отрезать противнику пути отхода к побережью, тем самым лишив его возможности эвакуироваться на косу Фрише-Нерунг (ныне Балтийская коса, разделённая российско-польской границей).

13 марта после сорокаминутной артиллерийской подготовки Красная Армия приступила к ликвидации «котла».

На подходах к Дойч-Тирау наши танки встречали четыре фашистские батареи противотанковой обороны, бившие прямой наводкой. В лесу были замаскированы ещё три самоходки и два противотанковых орудия. Обойти укрепрайон командованию не представлялось возможным. Штурм был длительный и кровопролитный. А уже на рассвете 16 марта танковая рота пошла на прорыв ещё одного важного опорного пункта противника — города Людвигсорта (ныне Ладушкин).

17 марта Ставка Верховного Главнокомандующего потребовала завершить разгром группировки противника, прижатой к заливу, не позднее 22 марта.

18 марта после улучшения погодных условий к нашим танкам и пехоте подключилась авиация 1-й и 3-й воздушных армий. Давление на вражескую оборону усилилось. Кольцо окружения вокруг Хейльсбергской группировки войск постепенно замыкалось.

2

20 марта командование Третьего рейха приняло решение об эвакуации своих солдат морем, но Красная Армия отрезала пути к отступлению.

Огромные силы немецкой группы армий «Север» были прижаты к кромке Балтийского моря. Отсечён Кёнигсберг, отсечена основная Германия на юго-западе. Ураганным огнём наша артиллерия и авиация утюжили побережье, забитое танками, грузовиками, мотоциклами. Сюда же хлынули жители соседних посёлков. Те, кому суждено было выжить в этом аду, спасались на лодках, сколоченных наспех плотах, цеплялись за дрейфующие брёвна. У них оставался только один шанс: добраться до Фрише-Нерунг, в Пиллау (ныне Балтийск). Это последний порт, откуда ещё можно было эвакуироваться в Германию.

«Самые страшные бои были под Кёнигсбергом, — вспоминал прадед. — Именно там 23 марта 1945 года я был сильно ранен. За два года войны мой танк подбили лишь единожды, но уже окончательно, там, под Кёнигсбергом».

За десять дней до ранения, 13 марта, ему исполнилось двадцать лет…

26 марта противник начал складывать оружие. А 29 марта 1945 года Хейльсбергская группировка прекратила своё существование, и весь южный берег залива Фришес-Хафф перешёл под контроль 3-го Белорусского фронта. Наши войска устроили немцам «восточно-прусский Сталинград», в ходе которого была ликвидирована 150-тысячная вражеская группировка.

«А я всё тот же, кем-то сохранённый, быть может, лишь до завтрашнего дня»

В восьмом томе «Книги памяти», которая вышла в Омском книжном издательстве в 1995 году, на 161-й странице можно прочесть: «Воронков Михаил Павлович, р.1925, д. Тамбовка. Сержант, заряжающий 24тбр 5тк; погиб 24-07.44, похор. у д. Кокино, Латвия». Рукой прадеда «Тамбовка» зачёркнута и сверху шариковой ручкой надписано «Соловьёвка», а напротив фамилии – «жив»…

В 1944-м моей прапрабабушке Марфе Фёдоровне, матери прадеда, вручили похоронку на старшего, Мишу, но она отказалась в это поверить… «Может, не его, меня зарыли после боя – в выжженном селе, но из списков вычеркнуть забыли – и живу, живу я на земле…»

3

«О войне я узнал на работе, — вспоминал прадед, — мы с парнями делали дорогу от Смирновки на Владимировку. Нам сказали, чтоб прекращали работу и готовились к отправке на фронт… Зашёл во двор, мать только печку подтопила. Вижу — на верстаке один валенок выстиранный лежит, а второй — нет. Спрашиваю: «Почему так?» Мать отвечает: «Отца вчера на фронт забрали». Пришлось мне второй валенок стирать и на колодку насаживать. На печи потом его высушили, а через день и я отправился на службу. 14 декабря 1942 года меня призвали».

Кого похоронили вместо прадеда в латвийской деревне Кокино, теперь не узнаешь. Простые танкисты, до конца исполнившие свой долг…

Саласпилс

Бывших фронтовиков не бывает. И 1944-й год всю оставшуюся жизнь был для моего прадеда очень-очень близко. За шестьдесят шесть лет, что моя прабабушка прожила вместе с прадедом, она привыкла, что по ночам он кричал: «Ребята, есть кто живой?»

И в молодости, и в старости, и даже перед самой смертью, будучи прикованным к постели, прадед каждую ночь освобождал концлагерь.

Лагерь не отпускал. Днём можно было забыться, окунувшись в работу по хозяйству: копать картошку, возить воду с водокачки, косить корове сено, пилить дрова, чинить старенький «Запорожец», а ночью лагерь наступал…

Кровь стыла в жилах, сердце переставало биться, лёгкие отказывались дышать и, вцепившись в железные дужки кровати, он из последних сил хрипел: «Ребята, есть кто живой?»

Он боялся пропустить, проглядеть хотя бы одного доходягу, хотя бы и едва подающего признаки жизни. Да, ему тогда было всего девятнадцать. Да, он хлебнул сполна: и в жестоких боях под Великими Луками, и под Старой Руссой, где двадцать квадратных километров отбитых у немцев лесов и болот были оплачены жизнями 31789 солдат и офицеров. Но то, что он увидел в лагере, было за гранью человеческого понимания…

В 1944-м мой прадед вместе с боевыми товарищами освобождал Саласпилс – концентрационный лагерь, созданный на оккупированной нацистами территории Латвии и расположенный в 18 километрах от Риги рядом с городом Саласпилс. Помимо малолетних узников, у которых забирали кровь для раненых немецких солдат, здесь содержались военнопленные. У советских солдат, попавших в Шталаг 350/Z, не было ни единого шанса выжить. Но ворвавшиеся в Саласпилс танкисты надеялись увидеть узников живыми и, заглядывая в земляные норы, распахивая ворота бараков, кричали: «Ребята, есть кто живой?»

«Да и разве нас женщина — нас война родила…»

День Победы прадед встретил в госпитале. Он хотел вернуться в строй, но началась газовая гангрена, и ногу ампутировали…

4

В военном госпитале судьба свела прадеда с земляком — гвардии старшим сержантом, разведчиком Ильёй Емельяновичем Лабзовым, который тоже в бою потерял ногу. У товарища были загипсованы руки, и он не мог самостоятельно есть. И тогда прадед из подручных материалов соорудил для него чудо-ложку с длинной ручкой.

Выписываясь из госпиталя, зашёл к Илье попрощаться, а через несколько минут снова оказался на больничной койке: поскользнулся на только что вымытом санитаркой полу. Ему ещё трудно было приспособиться к протезу. Упал неудачно, рана открылась, пришлось задержаться в Горьком, где всего лишь два года назад по ускоренному курсу учился на танкиста…

«В Омске нас покормили, погрузили в эшелоны и отправили на Восток, в город Иланский Красноярского края, – вспоминал прадед. — До весны 1943 года были мы здесь, заработали по три «лычки» — стали сержантами. Потом нас перевели в Канск, это ещё 25 километров за Иланским. Потом был Ачинск. Сформировали эшелон – и на фронт. До Москвы довезли, повернули эшелон назад – во Владимир, в карантин. Здесь начальство набирало кого в артиллеристы, кого в авиацию, кого в танковое училище. Мы пожелали к танкистам. Набралось нас 86 добровольцев, и поехали мы в город Горький учиться. Там формировался 2-й учебный танковый полк имени Сталина. На фронт я попал уже в звании старшего сержанта на Калининское направление: это Старая Русса, Великие Луки, болота эти проклятые, Себеж…

За два года войны мой танк подбили лишь единожды, но уже окончательно, там, под Кёнигсбергом. Я повернул танк, фашист в борт влепил болванку. Нога стояла на акселераторе, от удара она подскочила, кровища хлещет на щиток. За ручку я люк открыл, вывалился из танка, а у самого уже спина горит. Из танка лишь я выбрался. Смотрю, из соседней машины танкист показался, одежда на нём горит вся. Не дай Бог кому это увидеть и пережить…»

***

Когда я читаю стихи поэта-фронтовика Бориса Слуцкого, мне кажется, что они и про моего прадеда:

Сгорели в танках мои товарищи
До пепла, до золы, дотла…
Трава, полмира покрывающая,
Из них, конечно, проросла.
Мои товарищи на минах
Подорвались, взлетели ввысь,
И много звёзд далёких, мирных
Из них, моих друзей, зажглись…