Житие несвятых Георгия и Веры, или Про Петра и Февронию на новый лад

Когда это было? Какая теперь разница. Мы сидели в заваленной всякой дребеденью комнате. Мы сидели рядом, но нас разделяла вечность. Старик видел вечность. А я – только мерзость запустения и нестриженые ногти на длинных, тонких, не потерявших изящества пальцах скрипача. Старик сказал: «Рано или поздно мой телефон замолчит навсегда. И трубку снимет Всевышний. Что я скажу Ему в своё оправдание? Как отчаянно любил? Как мучительно страдал? Как блестяще играл на скрипке?» Он на минуту задумался и усмехнулся: «Вам не кажется, что в некоторых местах можно было бы и покороче?»

Старик, как сумел (попробуйте вы лучше!), прожил жизнь длиною в 96 лет и отправился в путешествие по лучшим мирам. Бывший скрипач, бывший муж, бывший педагог, бывший любовник, отутюжив концертный фрак и прихватив бесценную скрипку (давайте наивно полагать, что её всё-таки не умыкнули!), как пить дать, аккомпанирует своей балерине, которая столько лет не могла пошевелить даже рукой, что теперь, в вечности, танцует как заведённая. И плевать они хотели со своего Сириуса или Альдебарана на всю нашу земную возню с горьким привкусом греха.

1

 …В кого он такой уродился? Поди теперь разбери… Но точно не в деда. Купец первой гильдии Пётр Алексеевич Сидоров слыл в Самаре человеком серьёзным. На счёт музыки имел твёрдое убеждение, что на фортепьянах и скрыпках бренчат только прохвосты. Посему все его десять сыновей занимались делом. А будущий отец Георгия, Михаил Петрович, с отличием окончил юридический факультет Московского университета. В положенный срок с батюшкиного благословения и, что немаловажно, по большой любви он женился на милейшей и нежнейшей Екатерине Петровне Раменской. Неземной красотой девушка не блистала, но было в ней то, что называется «изюминка» и что заставляет мужчин терять голову. Молодые поселились в роскошном трёхэтажном отцовском особняке в стиле ар-деко, где произвели на свет единственное чадо. Дед при виде внука таял, как масло, и мечтал о продолжении дела. Его воображение уже рисовало картины одну живописнее другой: как смышлёный мальчуган умножит и без того нехилое состояние купцов Сидоровых, как поедут они с Гошенькой во Францию, Голландию, а потом ещё Германию… Вот только Екатерине Петровне вконец опостылело пресное до зубовного скрежета самарское житьё-бытьё: ни тебе шумных светских мероприятий с фейерверками и шампанским, ни поклонников. Чтобы развеять жёнушкину скуку, Михаил Петрович повёз её к родителям в Харбин. Уж там-то, он и сам начал в это верить, жизнь сразу заиграет яркими красками.

Харбин начала XX века – это вам не Усть-Соплянск какой-нибудь. Благодаря подданным Российской империи всего за несколько лет из ничем не приметной железнодорожной станции Трансманчжурской магистрали он превратился в Восточную столицу Отечества. Русские гимназии, русские театры, русские церкви – недаром после революции более сотни тысяч русских бежали в Харбин. И, как вспоминал свидетель тех событий, «милостью Божией этот город на четверть века продолжил нормальную дореволюционную русскую жизнь».

Михаил Петрович устроился на работу в Управление Китайской Восточной железной дороги. Семилетний Георгий был отдан в коммерческое училище. Но семейный пазл не сложился – мадам Сидорова влюбилась. Да так страстно, что, не раздумывая, съехала от мужа и сына. От такого фортеля господин Сидоров едва не слетел с катушек. Сначала, как это обыкновенно водится у мужчин, «загрустил по-русски», запил, потом сделался мрачным, угрюмым, как тень отца Гамлета. Амур нанёс столь болезненную рану, что Михаил Петрович даже думать себе запретил о повторных цепях Гименея, попутно пообещав наследнику гиену огненную, если тот вздумает переметнуться на сторону «коварной изменщицы».

Зная крутой нрав отца, мальчик поплакал-поплакал в подушку и на свой страх и риск стал заглядывать в дом, где маменька «жила, любила и дышала полной грудью». Её новый муж-шахматист Макс Вильгельмович Инге с упоением рассказывал про шах и мат Георгию, так как больше всё равно рассказывать было некому – детей им с Екатериной Петровной Бог не дал.

В это же самое время Михаил Петрович сдал одну из пустующих комнат музыканту Мише Быстрицкому. Молодой человек играл на скрипке с таким «кумачовым задором», что Георгий тут же возжелал освоить сей пронзительный инструмент. Отец посчитал дуракаваляние с музыкой временным периодом в жизни сына, а все его скрипичные экзерсисы ребячеством. Но повзрослев, упрямый отрок не захотел идти ни в юриспруденцию, ни в коммерцию, ни в медицину. Сидоров-старший сдался и доверил шлифовать алмаз профессору Шифферблату. И вскоре о Сидорове-младшем заговорил весь музыкальный Харбин.

Двадцати трёх лет от роду Георгий женился. Аристократическая внешность, интеллигентные манеры и виртуозное владение скрипкой сразили наповал симпатичную и талантливую пианистку Ниночку Фокину. Она любила мужа как самоё себя и не давала поводов для ревности. Просто сказка, а не жена. Георгий не раз ловил себя на мысли, а за что ему такое счастье? Двенадцать лет пролетели, как один день. Но от судьбы, как известно, не уйдёшь, а она способна так лихо завернуть сюжет, что не расхлебаешь до самой смерти, - ни в одиночку, ни вдвоём, ни втроём…

Прелестную балерину, танцевавшую принцессу Аврору в «Спящей красавице», звали Вера. Имя он узнал позже, а во время спектакля, сидя в оркестровой яме, не мог оторвать взгляда от хрупкой фигурки в белоснежной пачке. Весь спектакль он не попадал в знакомые ноты – он, который с завязанными глазами на спор играл Каприсы Паганини!

…Я всё время вижу эту картину, пусть почти столетие отделяет меня от этого вечера, пусть их нет в живых, но я отчётливо вижу в тёмном зале его застывшую статную фигуру. Напрочь позабыв, что в тридцать восьмом, или каком там, такте вступают скрипки, он, как заворожённый, глядит на сцену, где тоненькая Аврора с фиалковыми глазами кружится под бессмертную музыку Чайковского…

Ещё судьбе было угодно, чтобы на балу в Кадетском корпусе сын тобольского градоначальника Геннадий Юлианович Кондратович по уши влюбился в свою будущую супругу. Девушка грезила музыкой, юноша неплохо рисовал и метил в Академию художеств. Но грянувшей в 1914-м войне не было никакого дела до их планов…

 Мобилизованный после тяжёлой контузии поручик Кондратович уехал в Киев, где – бывают же на свете чудеса! – встретился с, казалось, навсегда потерянной Клавдией Николаевной. Молодые обвенчались в Софийском соборе, приготовились жить долго и счастливо в мире и согласии. Но тут некстати случился Октябрьский переворот, который не сулил представителям дворянского сословия ни мира, ни счастья, ни уж тем более долгой жизни. Решено было ехать в Харбин. По дороге, в Чите, Клавдия Николаевна родила дочь. Девочка уродилась настолько хорошенькая и грациозная, что в Харбине стала любимой ученицей в балетной студии госпожи Квятковской.

Выпорхнув однажды на сцену подобно мотыльку, девушка с фиалковыми глазами не подозревала, что взорвёт сердце взрослого тридцатишестилетнего мужчины, как атомная бомба. Сопротивляться было бесполезно. Георгий с мальчишеским безрассудством бросился в эту любовь, как в омут. Он всё время спрашивал себя, откуда эти страдания молодого Вертера, это головокружение, этот восторг?! Мимозы-розы, грёзы-слёзы – как это было не похоже на жизнь с Ниной! В душе у Веры пела скрипка, на полу стояла корзина душистой сирени от него, на столе лежали его письма, умные, тонкие, нежные. Вот только неопределённость положения угнетала – Георгий никак не решался расстаться с женой. Их брак никто не отменял. Семь мучительных лет кроткая Нина, когда хотелось по-бабьи рыдать в голос, садилась за рояль и очень интеллигентно надеялась на чудо. Они ведь и вправду были счастливы с Георгием. Он и вправду любил её всем сердцем, той её частью, что оставалась от Веры.

За болезненным расставанием последовало долгожданное венчание и, как дурной сон, отъезд в Советский Союз. После смерти Сталина Москва вдруг вспомнила про русских харбинцев. Советский консул разливался соловьём, рисуя дивные картины будущей жизни в СССР: бесплатное жильё, учёба, материальная помощь, все права, упоение и восторг. «Дремучие» харбинцы, как под гипнозом, тут же начинали верить, как «хорошо в стране Советской жить». Им мерещились большие города, сияющие электрическим светом, широко распахнутые двери университетов, дороги, ведущие не абы куда, а прямо в коммунизм. И на фоне таких радужных перспектив Красный Китай казался чумовым захолустьем. Миссии из Канады, Австралии, Аргентины, ЮАР тоже вербовали русских на выезд, но, видимо, не так увлекательно. Большинство рванули в Советский Союз и… сделали для себя правильные выводы, искупив буржуазное поведение каторжным трудом.

А дальше… Я отказываюсь понимать про всё, что случилось дальше. Молодая, красивая, успешная прима-балерина Харбинского театра Вера Кондратович оказалась на…сейчас напишу – скотном дворе Алаботинского овцесовхоза Русско-Полянского района Омской области. Вспоминала ли она по утрам, по колено утопая в навозе, как каждый вечер утопала в цветах на сцене и, кутаясь в соболя, дыша духами и туманами, выбегала из театра в весеннюю ночь? Бог весть. Спросить всё равно не у кого.

Какое-то время Георгий был связан контрактом с Мукденским институтом искусств. Пока он разучивал с китайцами ля-минорную «Интродукцию и рондо-каприччиозо» Сен-Санса, жена овладевала мажорным искусством запрягать волов, доить коров, косить сено, разгружать машины и ни о чём не жалеть. Встретились спустя год. Георгий Михайлович устроился в музыкальное училище имени Шебалина. Четыре ученика и смехотворная зарплата, чтобы только не умереть с голоду. Но Верины дела вроде бы пошли в гору. Методист-культпросветчик товарищ Кондратович получила своё первое задание: подготовить к смотру самодеятельности танцевальную группу Крутинского народного хора.

 Ах, да, ещё они хлопотали о переезде в Омск Нины. Замуж она так больше и не вышла, поскольку любила мужа. А кто сказал, что любовь – это только радость и свет? Нина жила бедно и одиноко, работала в Омской филармонии и до конца жизни так и не смогла оправиться от развода. Переживания, несомненно, поспособствовали её преждевременному уходу, но все полтора года, прикованная к постели неизлечимой болезнью, каждый божий день она видела склонённые над собой лица Веры и Георгия.

Дальше – ещё печальнее. Осенним вечером Вера спешила домой. В сумерках обо что-то споткнулась, упала, потеряла сознание. Я не знаю, как это точно называется в медицине, но беллетристы пишут про неведомый внутренний механизм, который внезапно разбился, рассыпался, разлетелся на тысячи осколков, которые никому не дано собрать. Георгий из последних сил надеялся на чудо, вот только ночами становилось совсем невмоготу… Как говорил Фрэнк Синатра, я за всё, что помогает пережить ночь, будь то молитва, транквилизаторы или бутылка виски …

Оцепенев от жалости и ужаса, я смотрела, как почтительно он склоняется поцеловать её руку, как обращается к ней «голубушка», «Верушенька», «солнышко моё», как она беззвучно плачет, не в силах разлепить непослушные губы, и мне хотелось лезть на стену от бессилия. Потому что им ничем уже нельзя было помочь, потому что это старость, это финал, это не лечится. Так подкрадывается смерть, постепенно отнимая силы, речь, слух, зрение, разум. Она равнодушно наблюдает, как то, что некогда было прелестной балериной с фиалковыми глазами, превращается в кокон, в струп, в «живые мощи», а её верный рыцарь бессильно плачет, пряча глаза за толстыми линзами, и вновь терзает опустошённое и разорванное на куски сердце. И от того, что эти двое, новоявленные Пётр и Феврония, не роптали, не жаловались, не брюзжали, не ныли, к горлу подкатывал предательский комок. Я стояла как соляной столб и мучительно соображала, что говорят в ТАКИХ случаях? Здесь не спасёт никакая мировая литература, никакие чеховские «ангелы» «там, за гробом», никакое «небо в алмазах». «И жизнь, и слёзы, и любовь» - всё закончилось.

Перед уходом взгляд зацепился за старенький потёртый футляр. В куче хлама, на охапках пожелтевших нот тихонько дремала скрипка, та самая, бесценная… Я обещала ему позвонить. Потом заболела. Потом на другом конце провода мужской голос сказал, что Георгий Михайлович умер…

Смерть – это то, что бывает с другими, сказал, кажется, Бродский.

В их квартире, спешно проданной хваткой соцработницей, теперь живут чужие люди, которые вместе со старческими обоями и линолеумом аккуратно вынесли на помойку их сны, слёзы, страсти, одиночество и отчаяние. Всё прошло, пронеслось, пролетело, миновало, исчезло, кануло в небытие…Остался сюжет для небольшого рассказа, над которым, быть может, всплакнут потомки.