Меня зовут осенние леса

Сибаку окружали поля и была недалеко берёзовая роща, любимое место наших прогулок. Но роща не лес, «лес» казался чем-то сказочным и таинственным, и я расспрашивала бабушку, какой он, и её рассказы ещё больше разжигали моё желание увидеть лес. И вот мне сказали, что летом мы с бабушкой поедем а Чернолучье. Там бор, это сосновый лес.

И я ждала первых школьных летних каникул, а потом, со всё возраставшим нетерпением, — конца июня, когда мы наконец поедем.

1

И вот — едем. Никогда ещё я не ездила так далеко — целых 40 километров! Поля, поля, берёзовые колки кое-где.. Но вот как-то вдруг «настал» лес, обступили со всех сторон высокие прямые рыжеватые стволы, запахло смолой, солнце спряталось за пологом сосновых крон, чтоб тут и там брызнуть в просветы, испещряя золотыми пятнами устланную палыми иглами землю.

Мы с бабушкой уходили далеко в лес, собирали грибы, лакомились лесной земляникой, малиной, — малинников тогда в Чернолучинском бору было не счесть, — бродили по лесу с раннего утра до полудня, а ближе к вечеру — на Иртыш. То первое лето в Чернолучье запомнилось на всю жизнь. Закрою глаза и вижу сквозь частокол стволов сияющую поляну с ярко-зелёной травой, вот она ближе, ближе, и блестят, покачиваясь над высокими травами, наполненные светом пурпурные фонарики — цветы саранки, бабушка называла их царскими кудрями. Вот рыжее пятно на краю поляны вздрогнуло, и я вижу замершую при нашем приближении косулю, прыжок — и она скрылась в чаще. Местами лес густел, становилось сумрачно, и я пугалась — найдём ли дорогу, но бабушка шла уверенно, успокаивала — скоро опушка, и всегда оказывалась права — вот и берёзы у края бора, и открылись взгляду дали.

В третьем классе я попала в городскую больницу, в одной палате со мной лежала девочка из города, Галя Кураксина, мы с ней подружились, рассказывали друг другу о доме, куда обе, конечно, хотели как можно скорее вернуться, она мне — о соцгородке, я ей — о Сибаке;

— А лес у вас есть? — спросила она почти сразу.

— Нет, но у нас парк и роща недалеко.

— Ааа, протянула она огорчённо, — а я думала, там лес.

После больницы мы писали друг другу открытки, я звала её в гости, она — меня, но только следующим летом она наконец в первый раз приехала, и не одна, а с подружкой, и как же им понравилось в Сибаке!

— Да это же настоящий лес! — радовались они березняку и сосенкам в парке, и для меня было огромной радостью показывать им любимые мои места.

Они рассказали, как в поисках леса ездили на станцию Куломзинскую, как там пришлось прыгать из притормозившей передачи (так в ту пору называли пригородные поезда), потому что на станции она не остановилась, как долго не могли выбраться из паутины запасных путей и каких-то длинных сараев и как, наконец, добрались до лесочка, «но он был маленький, истоптанный, не такой хороший, как ваш лес».

Рощу «бывшей булатовской дачи», хорошо знакомую с самого раннего детства, и прилегающий к ней березняк, который тянулся до СибНИИЗхоза, я исходила вдоль и поперёк, знала там каждую тропинку и каждый овражек, особенно хорошо знакомой была дорога в СИБНИИзхоз, которой часто провожала своих одноклассниц.

Особенно помнится тот березняк весной, когда распускалась сон-трава (мы называли эти цветы подснежниками), и в сентябре, в золотые дни бабьего лета, когда лес был торжествен и тих, будто замирал, вспоминая лето, перед тем, как надолго погрузиться в зимний сон.

Мы с подругами не раз уезжали ранним утром через поля к дальним колкам, обшаривали их в надежде наполнить корзину грибами, но возвращались обычно не более чем с полкорзиной сыроежек и несколькими подберёзовиками, такое и на Булатовской даче можно было собрать.

А вот в Чернолучье осенью так и не удалось ни разу побывать, а так хотелось, особенно с тех пор, как встретили мы с бабушкой на опушке чернолучинского леса пожилую местную собирательницу грибов, она возвращалась в деревню с большущей полной корзиной, и в ответ на моё восхищённое восклицание сказала:

— Да разве ж это грибы? Это маслята, да обабков немного, а вы осенью приезжайте, вот тогда будут грибы!

В последний мой сентябрь в Сибаке заехала однажды на велосипеде довольно далеко по Красноярскому тракту, примериваясь: а хватит ли сил добраться до Чернолучья и в тот же день вернуться? Нет, не хватит: часа за полтора самой быстрой езды, на какую способна, и полпути не проехала и устала до упаду, с трудом дотащилась по меже через поле до крохотного колка и там растянулась в траве; сквозь золотой подвижный узор что-то ласково шепчущих листьев сияло голубое небо, стрекотали кузнечики, чуть слышно шелестели сухие травы и поблескивали тут и там в воздухе серебряные паутинки. Долго приближалось со стороны Чернолучья неровное рычание мотора, потом, протарахтев совсем близко, машина стала удаляться, и звук мотора понемногу стих, и стало слышнее, чтО говорят берёзы.

Наконец я набралась сил, чтобы отправиться в обратный путь, но едва повернула голову — увидела в двух шагах от себя в траве крупный ядрёный подберёзовик, а рядом другой, третий... тот колок щедро одарил меня на прощанье.

Как много лесов разных перевидала я с тех пор — и ленточные боры Прииртышья, и Приобские, и тайгу под Томском и под Хабаровском, и прикамские леса и подмосковные, и крымские, и теперь вот — леса Новой Англии и Катскильских гор, но никакое из «лесных воспоминаний» не имеет той притягательной силы, никуда так не тянет в осенние дни, как к берёзам Западной Сибири.

Вообще-то берёзы не редкость в Новой Англии, мало того, кое-кто тут считает их самым что ни на есть местным деревом. Однажды меня попросили перевести на русский письмо пожилой американки, разыскавшей своих родственников в Белоруссии и вступившей с ними в переписку, она писала: «На фотографии, которую вы мне прислали, я разглядела рядом с домом берёзы, удивилась, — я думала, что это типичное дерево Северной Америки и нигде больше не растёт».

Но здесь чаще всего в диких лесных массивах встречается берёза серая. Обычно это мелкое деревце, часто о двух-трёх стволах. Ещё — берёза малорослая, совсем уж кустарник, а не дерево; в лесопарках и возле домов среди подсаженного каких только видов берёз не встретишь — и белоснежная бумажная берёза, и золотистая жёлтая, и похожая на иву какая-то ультраплакучая , и чёрная речная, — но вот царицу западно-сибирских просторов берёзу повислую (betula pendula, по-английски она называется серебряной, silver birch) встречала редко.

А шум берёзовых листьев — серой, пушистой ли — различаю в шуме смешанного леса издалека.

Индейское лето — аналог бабьего, но наступает позже, в октябре, и длится дольше. Первые аккорды жёлтого в зелёной массе листвы принадлежат ясеням, потом начинают пламенеть клёны, их осенний убор отличается необыкновенной яркостью и разные виды (а их много) желтеют и краснеют в разное время, так что «выступление» клёнов длится недели три по крайней мере, и прежде чем облетят самые поздние клёны, начинают рыжеть дубы, а последними — когда уже почти все другие деревья стоят голыми, кроме дубов, — своим золотом, не похожим ни на чьё другое, предложат наконец любоваться буки и их родственники.

Среди самых поздних, чуть ли не до декабря не теряющих осеннего убранства, — лиственницы, их встречала не часто, но зато какие: могучие, высокие, с особенным каким-то тёплым оттенком жёлтого хвои. Ещё одной неожиданностью было для меня обнаружение в ноябрьском почти что голом уже лесу цветущего мелкими жёлтыми цветами дерева — это цвёл гамамелис вирджинский. И особую прелесть осеннему великолепию придаёт то, что окрестности Бостона богаты озёрами и прудами, готовыми служить зеркалами лесному своему обрамлению. Хороши также покрытые нехоженым лесом холмы-друмлины среди необозримых солёных болот, заросших тростником и кое-где ярко синеющих в прилив, когда русла ручьёв наполняются океанской водой...

Но... «нету слонёнка в лесу у меня», серебряной берёзы повислой.