На краю под буквой Ю, или Под колёсами лЮбви

Омск театральный вздрогнул. 26 октября актёры Небольшого драматического из Санкт-Петербурга под музыку Чайковского и стихи Пушкина резали вены, прыгали с крыши, стрелялись, травились газом. И пили до изумления. До умопомрачения. Вино, водку и кровь друг у друга.

«Великий и ужасный» Лев Эренбург, которого упрекают в физиологизме, безжалостности и откровенности, строго в рамках XI Международного фестиваля «Молодые театры России» пролил целое море крови из-за любви. Точнее, чтобы показать — какой разной она бывает.

1

Любовь — это такая тема, «над которой солнце не заходит никогда». А Эренбург — режиссёр, которого прежде всего интересует «неожиданное и щемящее в человеке». Потому и спектакль — про любовь с огоньком.

В течение двух с половиной часов старые добрые соседи по коммуналке, люди на грани нервного срыва, под оглушительные залпы майского салюта и ревущий радиоприёмник проводили досуг в бодрящей компании водки и револьвера, мучили друг друга, мучились сами, ревновали, страдали, ненавидели, самоубивались и покушались на убийство. Такая, знаете, обычная русская жизнь, «балансирующая между застольем и бездной».

Вообще-то «Ю» Ольги Мухиной не об этом. Но режиссёр ещё на встрече с почтеннейшей публике предупредил: как в пьесе — не будет, не ждите! И в программке — чёрным по коричневому: «По мотивам пьесы О. Мухиной».

По словам самого Эренбурга, «Ю» «не очень хорошо написана», поэтому он переписал её «от первого до предпоследнего слова»: «У Ольги получилось лиро-голубое эссе на тему старой Москвы, а мне хотелось подорвать историю семидесятых, историю моей юности». И ведь не то чтобы подорвал — взорвал всё к чертям собачьим. На руках — следы пороха, во рту — пригоршня реланиума, по стенам — розовые сопли вперемешку с крокодиловыми слезами, на потолке — кровища. Потому что на кухне всё это делать «как-то уютно». И бабка, тихонько матерясь, сметает туалетным ёршиком случайно высыпавшийся из урны прах покойного поэта. Раз — и в унитаз!

А чего вы хотите от режиссёра, который уверен, что «театр — это мясорубка» и что на сцене артист «должен орать максимально жИво», и который «годика по два пьёт актёрскую кровь», прежде чем «родит» новый спектакль. А в свободное от «пускания крови» время за три с половиной секунды разгоняется до «сотки» на своём мотоцикле Suzuki и нарезает по кольцевой со скоростью 200 км/ч.

Любимый автор Льва Борисовича Эренбурга — Антон Павлович Чехов. Потому что, по его глубокому убеждению, нет в русской литературе более беспощадного автора. И света в конце тоннеля у Чехова нет никакого. «Там всё правда. Страшная, но правда. И какая-то моя», — констатирует режиссёр, поставивший такие «безделицы», как «Вишнёвый сад», «Три сестры» и «Иванов».

Эренбург, чьи учителя Товстоногов и Кацман, клялись психофизиологией, верен классикам. Потому как «всё, что заложено у Шекспира, Достоевского, Островского, — острее и жёстче, чем в современной драматургии». Не скрывает, что не любит Достоевского, произведения которого называет «талантливым враньём». У Фёдора Михайловича, видите ли, «в междверном пространстве столько ужасов напихано», что «всё неправда».

Вот, к примеру, пьесы «Гамлет» и «Ревизор», говорит, «хорошо написаны». Из современного взялся бы, пожалуй, за сорокинские «Щи». Дык, «Гамлета» не поставил — что ж я буду на «Щи» замахиваться!

А если вернуться к «Ю», то она Эренбурга «ничем не зацепила». Просто «распределялась на труппу». И всё! И стали репетировать: целоваться до синяков, орать до хрипоты, драться до крови, «выворачиваться наизнанку».

На сцене можно всё, уверен режиссёр. В смысле — показывать можно всё. Но, сам себя спрашивает, во имя чего? «Если бы я знал, как на сцене показать половой акт, я бы давно его показал».

Или вот, к примеру, о нецензурной лексике: «Мат — мощная экспрессивная часть языка. И если на сцене всё происходит в обострённых обстоятельствах, возникает экспрессивная лексика. Но мат должен подчёркивать смысл происходящего».

Фееричный трагифарс в отдельно взятой московской коммуналке не оставил равнодушным даже моль, порхающую по периметру кулис.

«Сначала, как гвоздём в висок, — делятся впечатлениями зрители, — почему они так много пьют? А потом ты видишь на сцене свою жизнь (те же родственнички, те же «приколы», те же проблемы с отсутствием туалетной бумаги в уборной и «роковая любовь»). И смеёшься — уже не над героями — над собой!»

Человек-оркестр Лев Эренбург в одном лице — филолог, врач-стоматолог, актёр и режиссёр, знает, на каких струнах актёрской и зрительской души нужно сыграть, чтоб было, как в жизни, на пределе обострённых чувств и эмоций. Хотя его отношения с театром простыми язык не поворачивается назвать. Уходил. Возвращался. Как к любимой женщине.

После филфака Томского университета было Новосибирское театральное училище. Потом «сыграл всех волков и зайцев в Новосибирском ТЮЗе» и даже «чёрта в ступе в Читинской драме». Сейчас, говорит, когда выпью, иной раз думаю: «А не сыграть ли мне Короля Лира?»

У Эренбурга даже диплом стоматолога есть. В этом амплуа он просуществовал десять лет. Профессия врача, говорит, накладывает особенный отпечаток и меняет угол зрения. На всё.

«В 38 лет на 180 градусов отвернулся от театра — работал в ленинградском такси». Однажды говорили за жизнь с другом, ныне покойным актёром Андреем Болтневым («Мой друг Иван Лапшин»), немного перебрали, сели в машину и… Всё закончилось погоней, милиция с мигалками, права забрали. Пришлось вернуться в профессию, в которой привлекает «некоторое сходство с Творцом».

«Спектакль — это модель жизни, которая начинает существовать параллельно с тобой. Артисты думают, что это их жизнь. Чёрта с два! Это МОЯ жизнь. За каждым эпизодом стоит мой исповедальный момент. В спектакле я лучше, чем в жизни».

«На первый взгляд, все персонажи «Ю» — отрицательные: бухают, врут, изменяют на каждом шагу, и вообще далеки от образа советского человека. Но чёткое понимание того, что они это мы, не даёт называть их (себя) плохими. Мы люди. Нам свойственны и низкие страсти, и пороки, и высокие отношения. Нет «плохих» и «хороших» — есть человеки. Никто не навязывает никакой морали».

И конец. И все поубивались. И пронзительнейшую «Элегию» Рахманинова бесцеремонно прерывает шум сливного бачка унитаза. И похожая на старую крысу бабка снова выползает из туалета — ей опять не хватило туалетной бумаги. Она звонит по телефону с оборванными проводами сразу на Небо. И деревянные плечики, наспех надетые вместе с кофтой, превращаются в пропеллер «ястребка», и погибший лётчик Витя, то ли муж, то ли жених, — на расстоянии вытянутой руки, и она сипит, хрипит, как ждала его, ждёт до сих пор, и на скамейке рядом с ней «нет свободных мест»... На первый взгляд всё просто. И вдруг какой-то обрыв в бездну, в немыслимую глубину, в которую и заглянуть-то страшно. «Страшно, смешно. И неизбежно горько».

«Отличный финал, — это зрители, — Единственно возможный. Мы все умрём. От неразделённой любви, от ДЦП, от водки ли. Но после нас останется музыка, 32 фуэте и стихи. Стихи Бродского и Пушкина, которые беспрестанно цитирует полупьяный герой, — это то, что принадлежит вечности. Поэтому в спектакле нет безнадёжности, нет обречённости».

В общем, если бы тогда, в девяностые, у Эренбурга не отобрали права, не было бы ни «Золотой Маски» за «Грозу» в Магнитогорской драме, ни «Бесприданницы» в «Маяковке», ни «Вассы Железновой» в МХТ, ни «Ю», которой Омск четверть часа аплодировал стоя. Жаль не весь. Вот ведь и билеты в кассе были. И цены божеские: 800-1200 руб. И реклама была.

С 25 по 29 октября устроители «Молодых театров России» запланировали показать омичам самое вкусное в театральной кухне Отечества, привезли спектакли покруче Надежды Бабкиной. А Омск вроде бы и собирался да не пришёл. «Ждали, но не очень», — грустно заметил худрук «Пятого театра» Никита Гриншпун.

Так что зря обижаетесь. Покуда не будем ходить в театры, к нам будет приезжать Надежда Бабкина.

P.S. Вы ещё можете успеть на смешной до слёз «Унтиловск» и «12 стульев» в прочтении знаменитого Театра Николая Коляды.