Мой учитель Израиль Разгон

Профессор Израиль Менделевич Разгон, получивший Сталинскую премию за второй том «Истории Гражданской войны в СССР» был одно время, перед войной, самым молодым доктором исторических наук в Советском Союзе и тогда же занимал пост заместителя директора Института истории Академии Наук СССР, т.е. был официальным историком страны номер два. И всё было бы хорошо, но после войны, когда началась «борьба с космополитизмом», его подвел пятый пункт личного дела – графа «национальность». А вдобавок к этому он «провинился» тем, что написал монографию «Орджоникидзе и Киров и борьба за власть Советов на Северном Кавказе». Эта книга вышла в Политиздате в 1941 году и оказалась уже не очень «в тренде». Оба героя книги, соратники, а, возможно, и конкуренты Сталина, как известно, погибли при весьма странных обстоятельствах. Кроме того, то «многобожие» героев революции и Гражданской войны, царившее в литературе в 20-е и начале 30-х годов, уже сменилось к началу 40-х абсолютным «единобожием»: единственным руководителем и вождем всех «великих свершений» в эту эпоху был объявлен только Сталин, поэтому делить его славу с другими вождями было уже недопустимо. Книгу сдали в «спецхран» библиотек, а автора «заклеймили», ошельмовали, сняли со всех постов и сослали в Сибирь.

Занимался Разгоном лично Лаврентий Павлович Берия. Он пригласил Израиля Менделевича к себе в кабинет, чтобы объявить ему решение властей и воспитательной беседой попытаться наставить его на путь истинный, на путь исправления допущенных ошибок. Как рассказывал мне сам мой руководитель, он ничего не понял, о каких «ошибках» идет речь, но приготовился к худшему. К тому времени его уже «проработали» на всех уровнях, его предали все его коллеги, отвернулись от него все друзья и знакомые, ушла жена. Состояние его было подавленное, близкое к полной депрессии.

Лаврентий Павлович внимательно разглядывал раздавленного его безжалостной машиной человека и прикидывал, как его можно использовать на благо Родине. Это ведь именно прагматик Берия догадался вытащить ученых с лесоповала, где они массами погибали, и отправить их в «шарашки», где они и трудились по специальности, принося здесь намного больше пользы режиму, разрабатывая новые виды оружия. Но это были в основном физики, химики и другие «технари». А вот что делать с историком? Какую из него пользу можно извлечь? Отправить его на рудники или в лесосеку – долго ли он протянет, да и толку от него там будет немного. И, помедлив в раздумье, Лаврентий сказал: «Поедете в Томский университет и будете работать по специальности». Тут бы обрадоваться Разгону: он еще очень легко отделался, но он был настолько удручен предательством родных и близких (даже сын от него отказался), что не проявил радости и спросил, а нельзя ли куда подальше. Ему и правда, как он говорил мне, хотелось куда-нибудь в полном смысле на край света – лишь бы подальше от Москвы, которую он возненавидел и которую он больше никогда не возлюбит, и не вернется туда даже после реабилитации. «Нет, восточнее Томска у нас университетов нет, а ваши знания и опыт надо использовать именно на университетском уровне».

Вот так, с небольшим чемоданчиком, лишившись всего и всех, мой будущий шеф прибыл в Томск. На перроне его встречали назначенные ему здесь две аспирантки, в том числе и Маша Плотникова, будущий профессор и наш кумир.

Томский университет уже знал о ссылке к ним корифея исторической науки в СССР и с готовностью ждал его. Можно сказать, что ждал с радостью: нет худа без добра. Ученых историков такого калибра в Томске и во всей Сибири не было. Справедливо считается, что именно с даты прибытия И. М. Разгона в Томск и берет старт большая историческая наука в Сибири. Не случайно первые ученики ссыльного профессора создали затем целую поэму «Разгониада», в котором добрым словом поминают Лаврентия Павловича. Помню, когда отмечалось 70-летие И. Разгона, то абсолютно со всех университетов и пединститутов российского Зауралья, включая Дальний Восток и Якутию, на юбилей прибыли его ученики. Я у него был 64-м защитившимся кандидатом,  в огромном регионе от Урала до Тихого океана не было ни одного вуза с истфаком, где бы не работали «разгоновцы».

Мы не потянули на поэму, но помню, как наш поэт Володя Коробенко придумал такой сопроводительный закадровый текст про нашу кафедру для маевки на выпускном 5-м курсе, где парадом шли представители разных кафедр:

«Идут славные Разгона сыны,
Защиты диплома никто не боится:
Они для диссертаций рождены».

Долго не мог Израиль Менделевич отойти от стресса: он оказался в крохотной комнатке общежития, на чужбине, преданный всеми, отлученный от центральных архивов и библиотек, от большой работы, от друзей и родных. Как и положено настоящему «русскому» человеку, он стал искать забвенья в водке. Мне рассказывал коллега доцент из Омска один из его первых учеников о том, как он неоднократно подбирал профессора, уснувшего на скамейке в университетской роще. Кстати, этот  человек, тоже по-пьяни, признался мне, что был приставлен к Разгону в качестве надзирающего стукача органами МГБ. Фронтовик и член партии он и не подумал отказаться от такого «почетного» партийного поручения. Он должен был сигнализировать о всех попытках ссыльного ученого проповедовать здесь в Сибири идеи космополитизма. Со второго курса и до выпуска этот парень тщательно отслеживал каждое выступление и каждое занятие подопечного, но ничего такого не находил. Да и знать-то бы еще, что такое «космополитизм», и как и в чём он проявляется! А на выпускном вечере, приняв на радостях приличное количество алкоголя, этот незадачливый порученец подсел к Разгону, раскололся и попросил его рассказать, что же это такое «космополитизм», с чем его едят, каковы его признаки, и что же такого наделал профессор в Москве, что его сам Берия выслал в Сибирь.

Однако – время лечит. Лечат и люди: в ТГУ Разгона встретили очень хорошо, никто ему не тыкал его «прегрешениями» и национальностью, студенты и аспиранты довольно  быстро влюбились в него и впали в состояние обожания своего учителя. У них хватило ума понять, как им повезло, и они засыпали его вопросами, жадно ловили каждое его слово, что называется, смотрели ему в рот. И он стал оттаивать. Сибирские коллеги сразу безоговорочно признали его своим патриархом и окружили опального профессора своим вниманием и уважением. А потом встретилась и замечательная женщина – Галина Ивановна Циванюк, работавшая заведующей кафедрой иностранных языков здесь же в университете. Моей будущей жене Людмиле повезло заниматься у Галины Ивановны английским, и она была в полном восторге от своей учительницы. Студенты тоже просто боготворили ее.

К тому же оказалось, что Томск совсем уж не такая и глушь. Старинный Императорский университет, первый в Азиатской России, открытый еще в XIX веке, несмотря на все усилия пролетарской власти, сохранил многие славные традиции прошлого времени. И библиотека здесь оказалась очень богатой: нигде в Сибири не было ничего подобного. Волею судеб здесь размещались не только богатейший архив гигантской некогда Томской губернии, но и Государственный Дальневосточный архив. А процент студентов и аспирантов в городе был самый высокий вообще в стране, и Томск имел неофициальное почетное прозвище «Сибирских Афин».

Когда в 1956 году состоялась реабилитация Разгона, его пригласили снова на прежнее место работы и жительства в Москву. Он приехал было в Институт истории АН СССР, обошел кабинеты, посмотрел в глаза криво и заискивающе улыбающихся прежних коллег, вспомнил, с какой страстью они клеймили его на собраниях и гневно требовали «очистить» их учреждение от таких «отщепенцев», посмотрел, подумал и… вернулся в Томск. Здесь воздух, по его выражению, был чище. Здесь уже были настоящие верные друзья и преданные коллеги, целая плеяда его последователей, влюбленные в него ученики, упорно работавшие над исследованиями его аспиранты. Он не мог всё это бросить ради Москвы. Так и остался Израиль Менделевич до конца своих дней в Сибири. А сына он простил, мол, времена такие были, всё понятно.

И еще у моего шефа был знаменитый брат – детский писатель и литературный критик Лев Разгон. Ему «повезло» больше, тут ссылкой не обошлось: он дважды попадал в сталинские лагеря: в 1938 году и в 1950. Первый раз Особое совещание при НКВД дало ему пять лет, второй раз уже дали «десятку», но освободили в 1955 году. Мне удалось с ним хорошо познакомиться, так как он бывал в Томске. Особенно помню долгий вечер весной 1975 года, когда Лев приехал на 70-летний юбилей своего старшего брата. Я, аспирант Израиля Менделевича, конечно же, был в команде, занимавшейся подготовкой большого юбилейного мероприятия, и по этому поводу накануне оказался в квартире шефа. Меня пригласили на ужин, который затянулся до ночи: Лев Разгон рассказывал о своей жизни в лагерях ГУЛАГА. Боже! Как было интересно! Мало того, что это был очевидец и жертва, так это же еще был и талантливый писатель, то есть, изумительный рассказчик. Я слушал его несколько часов, раскрыв рот. Подобное я нигде не мог прочитать или услышать: оттепель ведь уже закончилась. Воспоминания Льва Разгона будут опубликованы только в конце 80-х годов. Надо ли говорить, что встреча с ним оказала огромное влияние на мое мировоззрение. Ему я поверил в сто раз больше, чем всем советским газетам.