Непобедимый. Омская легенда

Зеки начали сползаться в полукольцо. Угрюмый седой кавказец вылез вперёд: «Зачем пришёл?» «Не хочу, чтобы меня зарезали, как собаку, из-за угла, — Лавров смотрел прямо в чёрные прорези, сверлившие из-под тяжёлых нависших бровей — убивайте здесь, мне терять нечего»…

Они проговорили всю ночь. А через месяц гордые «дети гор» пели в лагерной столовой. Среди убийц, блатных, фрайеров, десятников и работяг, среди задубевших бушлатов и чёрных телогреек, среди кашля, ругани, тупого равнодушия, злобы, зазвучала музыка. Одинокий напев, словно принесённый откуда-то издалека, струился легко и прозрачно, как горный ручей. В нём была и неподдельная южная страсть, и сила, и радость, и скорбь. Вдруг красивые мощные голоса подхватили мелодию и приподняли её над онемевшим залом, потом выше – над заледеневшим бараком, над всеми страшными лагерями северных шахт, над застывшей землёй. Стройное мужское многоголосие ворвалось в небесные выси, и наступила щемящая тишина. Дым рассеялся, галдящий сброд уплыл, и из тумана показался «страж востока» – седой Казбек. И у подножия Казбека вдоль Военно-Грузинской дороги на правом берегу Чхери Троицкий монастырь плыл в воздухе, «несомый облаками». И за перевалом – водопад, и сванские башни, и строгий лик царицы Тамары…

1

Молоденький конвоир застыл, разинув рот. Кто-то тихонько всхлипнул в уголку. А в глубине зала, прислонившись к стене, стоял высокий худой мужчина и чему-то улыбался.

23 ноября заслуженному артисту РСФСР Виктору Дмитриевичу Лаврову исполнилось бы 97 лет…

***

«В берёзовом лесу веселиться, в сосновом – Богу молиться, в еловом – с тоски удавиться», — приговаривал местный абориген, заваривая в жестянке еловый лапник. Чем приглянулся ему этот доходяга Лавров, отправленный на верную смерть – в тайгу на лесоповал за триста километров от лагеря? Прямотой? Твёрдостью? Тем, что у него принципиально не гнулся позвоночник перед начальством и быдлом?

Дни его были сочтены: при росте 189 сантиметров он весил 53 килограмма. Скелет, обтянутый грязной кожей, искусанной вшами. Цинга, дистрофия. Но упрямый старик насильно разжимал парню зубы, вливал тягучий отвар и заставлял жевать прогорклые лепёшки из опилок, серой муки и высушенных корней. Его упорство было вознаграждено: Виктор встал на ноги и вскоре стал помогать своему спасителю плести для зеков лапти – их надевали на валенки, чтобы не проваливаться в глубокий снег.

Начальство, нагрянувшее на лесозаготовки, премного удивилось, что артист всё ещё жив, и великодушно вернуло Лаврова в лагерь. Там Виктор создал настоящий театр. Почти как в Харбине. И поставил с заключёнными «Весёлую вдову» – оперетту австрийца Легара, где всё время поют и танцуют, и лёгкие интрижки, и искромётный юмор, и чарующая музыка, которую можно слушать снова и снова…

Давным-давно, в другой жизни, эта божественная вещица разом перечеркнула блестящую карьеру Лаврова-банкира и открыла перед ним путь на большую сцену.

***

— Заключённый Лавров! Вечером организуете выступление хора. Репертуар – военно-патриотический.

Ровно в 19.00 в столовую по выскобленным добела половицам в сопровождении офицеров вошёл высокий плотный человек с железным лицом и маршальскими звёздочками на погонах. Военные расположились на стульях, и начальник лагеря махнул Лаврову: «Начинай!»

Харбинцы пели почти два часа. «На сопках Маньчжурии», «Прощание славянки», «Священную войну», «Соловьёв», потом ещё «По диким степям Забайкалья», «Есть на Волге утёс». Маршал сидел, не шелохнувшись. Лишь однажды, когда «а капелла» затянули «Степь да степь кругом», по непроницаемому лицу военного, из-под сдвинутых седых бровей, медленно прокатилась слеза. Он поднёс сжатый кулак ко лбу и словно окаменел.

С последними звуками песни в зале воцарилась глубокая тишина. Все лица выражали напряжённое ожидание. Начальник лагеря вытянулся по стойке смирно. Маршал тихо встал, подошёл к Лаврову и, пристально глядя ему в глаза, признался: «Я плакал». Затем решительным шагом направился к выходу.

По дороге в барак конвоиры беззлобно посмеивались над Лавровым: «Хорошо поёшь, артист! Самого Жукова до слёз довёл!»

***

Лавров Виктор Дмитриевич. 23.11.1920г. Сын священника. Окончил коммерческое отделение Северо-Маньчжурского университета. Ведущий актёр Харбинского театра оперетты. Осуждён по статье 58 – измена Родине. Десять лет лагерей.

Проклятая память будет всё время возвращать его в день 24 августа 1945 года. Банкет в бывшем японском консульстве стал ловушкой не только для Лаврова, но и для сотен русских харбинцев, поверивших советским маршалам Белобородову и Малиновскому. Нарядно одетых людей солдаты провожали в подвал.

Две недели они провели в застенках в абсолютном неведении. Какой-то мужчина сошёл с ума и всё время хохотал. Он так и не смог ударным трудом искупить вину перед Родиной на уральских лесоповалах – конвоиры пустили его в расход. Остальных пленников под покровом ночи тайно вывезли из Харбина в Советский Союз.

О том, что 26 декабря 1945 года у него родилась дочь Александра, Лавров узнает спустя восемь с половиной лет. Начальник политотдела лагеря, рискуя головой, переслал его письмо родным. Отец и жена считали его погибшим. Будучи священником, Дмитрий Васильевич развенчал невестку с сыном и настоял, чтобы она вышла замуж в другой раз.

«Когда в 1954-м мама узнала, что отец жив, то всё время плакала, – вспоминала дочь Виктора Дмитриевича. — Дедушка засобирался в Советский Союз, а мы не могли поехать вместе с ним: папа всё ещё находился в Воркуте. Дом был продан за гроши, и туда, не дожидаясь нашего отъезда, вселились китайцы. Вскоре пришёл вызов из Австралии, и мы уехали в Сидней».

***

Затерявшаяся в бескрайней уральской тайге Тавда – Авчеда – место дикое и гнусное. И лагерное начальство под стать. Однажды, ближе к ночи, Лаврова вызвали спеть для «товарища майора».

Яркий свет больно резанул по глазам. Поразили ломящиеся столы: хлеб, сало, водка, американская тушёнка. Поддатый лейтенантик, развалившись на диване, сосредоточенно пускал изо рта клубы дыма. Майор – круглая лоснящаяся рожа, тыловая гнида и хам, приблизился к Лаврову и, обдав перегаром, промычал: «Спой нам про Родину – мать нашу!» Виктор побелел. С брезгливым отвращением смотрел он на жующие морды опричников. Это был другой мир. Параллельный. Лавров не шелохнулся. Гул недоумения сменила зловещая тишина.

«Ты что ж, гад, отказываешься петь перед советскими офицерами?» — по-бабьи взвизгнул майор и затрясся от негодования. На помощь пришёл лейтенант. Затушив папиросу о диван, он предложил: «А давайте отправим артиста в творческую командировку. Пусть с бендеровцами попоёт». И громко заржал…

Организовать художественную самодеятельность среди заключённых, поделённых по национальным признакам, было сродни подписать себе смертный приговор. На редкость свирепые кавказцы безнаказанно резали и забивали насмерть при свете дня и тёмной ночью. Выходцы из Западной Украины не оставались в долгу. В ход шли камни, палки, заточки. Зеки дрались, но их никто не удерживал, не разнимал. В этих жутких бараках живые завидовали мёртвым.

А Лавров приехал – и с места в карьер: «Могу организовать у вас хор, могу поставить спектакль». Украинцам он предложил пьесу земляка Тараса Шевченко «Назар Стодоля». Граждане зеки, привыкшие в свободное от работы время пускать кровь, а не петь под баян, сначала обалдели, но, немного подумав, согласились. Мстительные «сыны Кавказа» затаились и ждали случая сунуть Лаврову заточку под ребро. И тогда он пошёл к ним в барак. Один. Ночью… Какой недремлющий гений охранял его всё это время? Какой ангел, не смыкая глаз, берёг и незримо сопровождал во время всех мытарств, что уготовила ему судьба?

За время «творческой командировки» Лаврова в стане непримиримых врагов не было пролито ни одной капли крови.

 ***

Группа японских туристов остановилась на залитой солнцем сочинской набережной. Гид разливался соловьём о прелестях города-курорта и вдруг на секунду сбился – не смог найти нужных слов. Проходивший мимо с женой Лавров как бы невзначай вставил несколько фраз. На японском. Обалдевшие самураи окружили Виктора и буквально забросали его вопросами, на которые он отвечал с неизменной улыбкой.

«И вот он идёт с ними, как Гулливер среди лилипутов, — вспоминала его жена Маргарита, — и болтает, а у меня сердце в пятки ушло: посадят, ведь, думаю, во второй раз посадят! Но…он был бесстрашный человек. Смелый. Рискованный. Таких, как Лавров, я в своей жизни больше не встречала».

Виктор знал японский язык в совершенстве. Защищал диплом на японском. Сразу после университета ему предлагали место вице-директора крупного банка. Но Лавров отказался и выбрал сцену.

Он пел у отца в церковном хоре. После службы к нему подошёл элегантно одетый незнакомец и признался: «Я слышал ваш прекрасный баритон. Ваше место – на большой сцене». Через месяц Лавров дебютировал в роли Графа Данилы в «Весёлой вдове», и весь Харбин сделался поклонником его таланта. Харбин боготворил Лаврова. Он был кумиром этого города. Роскошный голос, потрясающая внешность, обаяние мощностью в миллион ватт и необыкновенный талант – в Голливуде ему бы точно завидовали. И Кэри Грант, и Лоуренс Оливье. И Лавров, ничуть не мужественней, чем они, мог бы обнимать хрупких красавиц, вроде Вивьен Ли или Одри Хэпбёрн, и играть молодых повес, прохлаждающихся во дворцах на берегах Лонг-Айленда или в роскошных виллах в зарослях плюща.

***

В 1968-м Лаврова не выпустили на Зальцбургский фестиваль. Якобы по причине нездоровья. В 1970-м он получил гостевую визу из Австралии от дочери. Она приглашала отца на свадьбу. Москва дала «добро» на выезд, но омские кагэбэшники испугались повышенного внимания иностранных журналистов к его легендарной персоне. Придя домой, Лавров рухнул на диван, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. «Это был последний удар по его больной печени и человеческому достоинству», — вспоминала Маргарита.

Дальше всё, как в тумане, как в страшном сне. Диагноз «рак». Две тяжелейшие операции.

Когда-то давно от рака печени в Харбине умирал его отец. Высохшего, как смерть, батюшку уже соборовали, когда в дом Лавровых заглянул отставной японский военный. Поклонившись, он испросил позволения осмотреть отца Дмитрия. Присел на краешек кровати, откинул одеяло, ощупал стопы, размял пальцы ног и попросил, чтобы дважды в день к нему присылали за пилюлями, которые он будет готовить. Батюшка поправился и прожил до 86 лет, ни разу не вспомнив про больную печень. Его сыну Виктору такой чудесный доктор не встретился.

Он умер дома. На руках жены. То ли ангел на минуту замешкался, то ли не осталось больше сил.

***

Он очень любил «Тёркина». За меткость, удаль, свободу, необыкновенный солдатский говор. За то, что Твардовский написал свою поэму не «суконно-краснознамённым» языком, а с невероятной искренностью и любовью. Обладая безошибочным художественным вкусом, Лавров решил ставить «Василия Тёркина» на сцене Омской музкомедии. Министерство культуры РСФСР не одобрило выбор главного режиссёра – Твардовский находился в опале. Его как раз уволили с должности главного редактора «Нового мира». А в Московском Театре Сатиры спустя всего несколько месяцев после премьеры сняли с репертуара спектакль по «Тёркину на том свете» – злой и «антисоветской» поэме. Обыватели ликовали: «Твари-довские вымрут, как мухи, а Ленин и Сталин будут жить вечно».

В телефонном разговоре поэт был непреклонен: «Мне ещё в Омске неприятностей не хватало». И тогда Лавров вместе с композитором Новиковым, отправились в столицу. Два часа Виктор Дмитриевич с таким азартом читал, пел, играл, как он мыслит своего «Тёркина», что к концу импровизированного спектакля изумлённый Твардовский расхохотался и махнул рукой: «Валяй!»

Завершить работу над постановкой помешала неизлечимая болезнь. Лавров умер в марте 1971-го…

А спустя девять месяцев в день празднования тридцатилетия разгрома фашистов под Москвой состоялась премьера. «Это был грандиозный успех, — вспоминал первый Тёркин Советского Союза народный артист России Георгий Валерьянович Котов, — 27 минут зал аплодировал стоя. Мы объездили со спектаклем всю страну: и всюду «Тёркин» открывал гастроли. Москвичи никак не могли дождаться нашего приезда, и поэтому в Рязани нас специально снимало Всесоюзное телевидение. Омского «Тёркина» показали по двум программам ЦТ. Наши фотографии облетели весь мир. Их увидели в Америке, в Японии, в Австралии».

Дочь Лаврова, профессор Сиднейского университета Александра Маклауд, до сих пор хранит пожелтевшие снимки из далёких 70-х. Внуку, Андрею Маклауду, профессору Оксфордского университета, от деда достался роскошный баритон…

***

Паровозный гудок вспорол ночную мглу. Состав медленно двинулся от станции, постепенно набирая ход. «Помилуй нас, Господи», - забормотала в проходе простоволосая старуха. Задремавший, было, отец Дмитрий открыл глаза. В углу на овчине в беспокойном сне забылась Милочка, измученная вчерашним приступом эпилепсии. Священник осторожно положил ладонь на лоб дочери, вслушиваясь в её прерывистое дыхание.

Под боком жены, третьего дня разрешившейся от бремени, зашевелился младенец. Немного покряхтев и не отыскав материнской груди, он сморщил носик и тихонько заплакал. Отец Дмитрий, стараясь не потревожить дочь, протиснулся к полатям и развернул тряпки. Белые платяные вши облепили крохотное сморщенное тельце. Батюшка аккуратно смахнул вшей, раздавил их краешком юбки, в которую был запелёнут ребёнок, и взял его на руки. Почувствовав тепло, мальчик затих и вскоре уснул. А отец Дмитрий под стук колёс баюкал новорождённого сына, ласково приговаривая: «Скоро, Витюшка, уже скоро Харбин».

Впереди было пятьдесят лет жизни…