Памяти Учителя

В жизни каждого человека довольно много учителей. Первыми нас учат наши родители, дедушки и бабушки, а кого-то и старшие сестры и братья. Потом чему-то стараются научить в детском саду, школе, вузе, ну и на работе. Но лишь немногие из учителей западают к нам в душу и живут в ней до самой смерти. В прошлом году на День учителя я написал о своём любимом декане и первом научном руководителе Валентине Фёдоровиче Гутенёве, а нынче хочу написать об одном из лучших моих преподавателей Александре Борисовиче Мордвинове. Ко Дню учителя не успел, как-то нахлынули воспоминания, ну и слишком много букв получилось.

Мы познакомились с ним задолго до того, как он стал моим преподавателем, но шапочно. В 1980-м он работал в Омском пединституте и подрабатывал на рабфаке ОмГУ, на котором как раз учились мои друзья Юрий Перминов и Игорь Улановский. А жил Мордвинов в общежитии пединститута на проспекте Мира вместе с семьёй. Мы с приятелями как раз оказались в этом районе, приобрели некоторое количество спиртного и искали возможность найти стакан, потому что пить из горла считали ниже своего достоинства. Если бы было тепло, проблема решилась бы быстро — в автоматах с газировкой всегда можно было позаимствовать стакан, но, увы, была ещё очень ранняя весна. Улановский вспомнил, что в общаге живёт его преподаватель, и мы ввалились к Мордвинычу в поисках стакана. Он вошёл в положение, но извинился, что стаканов у него нет, и вынес нам чайную чашку.
Мы употребили чашку по назначению, а потом оказалось, что заносить её никто не хочет, тогда пришлось это делать мне. Я зашёл к Мордвинову, извинился, вернул чашку, и мы душевно поговорили. Поскольку я был начинающим, но подающим надежды поэтом, то, конечно, по просьбе собеседника почитал свои стихи. Вроде бы они даже ему понравились, но он не удержался от критического замечания, в общем, мы слегка поспорили, видимо, громковато, потому что к дискуссии присоединился 9-летний сын Мордвинова, правда, не встревал. В общем, в конце разговора Мордвинов выразил надежду, что мне как молодому рабочему и поэту одна дорога — на филфак, а он будет рад меня учить, на том и расстались.

1

Когда я через полтора года сам поступил на рабфак ОмГУ, Мордвинов там уже не преподавал. Поэтому вторично мы с ним познакомились как студент с преподавателем в октябре 1982-го, когда я начал учёбу на первом курсе филфака ОмГУ. Мы узнали друг друга, но обстоятельства нашего первого знакомства не вспоминали. Он по-прежнему работал в пединституте, а у нас преподавал как почасовик введение в языкознание. Его лекции было слушать очень интересно: на студентов обрушивался поток информации, поданной живо и нестандартно. Чувствовалось, что Александру Борисовичу было чертовски интересно делиться с нами своими знаниями, порой он увлекался, уходил в сторону, отвлекаясь на какие-то интересные подробности, потом спохватывался: «О чём это я?» и возвращался к основной теме. А вот конспектировать его лекции было сложно, я даже и не пытался, делая только редкие пометки.

Но ещё интереснее было на его семинарах, которые превращались в настоящие дискуссии. С первого курса мне запомнился диалог, придуманный им для иллюстрации интонационных конструкций. Всего в русском языке семь интонационных конструкций, все они присутствовали вот в этом его диалоге, происходившем в некоем общепитовском учреждении:

— Вам котлеты?
— Мне котлеты.
— А вам чего?
— А мне — биточки.
— Вот это котлеты!
— А биточки…
— Да что там ваши биточки!

А сдавать ему экзамены — это была просто песня! На его экзаменах можно было открыто пользоваться любыми конспектами, учебниками и словарями, поэтому в шпаргалках не было никакой необходимости. Но если ты не понимал то, что отвечаешь, все эти вспомогательные материалы не помогали. Мордвинов рассматривал экзамен как последнюю свою возможность вложить в студентов понимание своего предмета, поэтому опрашивал студентов очень долго, иногда по часу. Приём экзаменов Мордвиновым начинался в 9 утра, а заканчивался далеко за полночь, причём на обед он не прерывался, Александр Борисович пил чай или кофе прямо в аудитории и ел какие-нибудь бутерброды. О том, как он принимал историческую грамматику у студентов, на курс меня старше, мне рассказала пожилая вахтёрша: «Задремала, просыпаюсь, глядь — на часах полвторого, а ключ от одной аудитории так и не сдан. Пошла я проверять, открываю дверь, а там за столом дремлет преподаватель, а за столами спали пять студентов. Я подняла шум, через полчаса экзамен закончился, и ключ сдали».

А вот я сдал ему экзамен по введению в языкознание довольно легко. В качестве практического задания мне попались несколько троек слов, надо было определить, в какой последовательности они изменялись. Мордвинов искренне порадовался, что это задание досталось именно мне, потому что в двух других группах на него так и не смогли ответить. Когда понимаешь, в результате каких языковых процессов изменяются слова в русском языке, выполнить это задание проще простого. Я ответил на все вопросы, мы немного поспорили с Александром Борисовичем по поводу этимологии одного из слов, и он с удовольствием, по его признанию, поставил мне «отлично». Все последующие экзамены я тоже сдавал ему на пятёрки.

На моём втором курсе Мордвинов перешёл из пединститута на филфак ОмГУ на постоянной основе и стал преподавателем кафедры общего языкознания. У нас он вёл историческую грамматику, мне этот предмет ужасно нравился, а вот остальным моим однокурсникам как-то не очень. Поэтому семинары проходили примерно по такому сценарию: я отвечал на первый вопрос, а вот на второй желающих не находилось, начинались отмазки, что тема, мол, очень сложная, поэтому не поняли, объясните ещё раз. Как-то раз кто-то из одногруппников предложил устроить бенефис Андрея Коломийца, на что Александр Борисович справедливо ответил, что хочет, чтобы в его предмете разбирались все, а не только Коломиец. А иногда меня просили задать Мордвинову интересный вопрос, чтобы потянуть время, и я, увы, не отказывал. А стоило задать, как Мордвинов загорался, как ребёнок, и, не следя за временем, долго рассуждал на предложенную тему. Мне было очень стыдно за своих одногруппников, я никак не мог понять, почему им совершенно не интересны тонкости исторической грамматики. А ведь в моей группе учились семь будущих краснодипломниц, но и отличницы этим предметом не слишком интересовались.

А ближе к концу первого семестра второго курса Мордвинов стал моим персональным цензором. Дело в том, что ещё на первом курсе я организовал выпуск собственной стенной газеты «Вестник филфака», которая выходила почти ежемесячно. Выход первого номера обернулся большим скандалом, потому что это было для всех полной неожиданностью, а откровенные публикации многим не понравились. Однако благодаря поддержке секретаря парторганизации филфака Ларисы Борисовны Селезнёвой моя газета была признана приложением к факультетской стенной газете «Филолог», которая выходила очень редко, и назначили цензора, который должен был вычитывать статьи перед и не допускать в печать идеологических ошибок. Первым цензором стал молодой преподаватель Николай Мисюров, с которым мы довольно быстро нашли взаимопонимание: перед выходом я показывал ему статьи в очередной номер, он вымарывал то, что ему казалось неприемлемым, после чего я на машинке перепечатывал текст. Но в ноябре 1983-го он пропустил вполне безобидную, на наш взгляд, шутку, после чего случился скандал со срыванием газеты со стены и разбирательством у декана. Идеологическую бдительность проявила новый секретарь парторганизации Анастасия Александровна Елагина, которая стала моим персональным кошмаром до конца учёбы. Злосчастная строчка была вымарана, а вместо не оправдавшего надежд Мисюрова моим цензором был назначен Мордвинов.

А весной мы сблизились с Мордвиновым на репетициях и постановках Гоголевского вечера. К 175-летию Николая Васильевича на факультете по моей инициативе решили провести Гоголевский вечер, в котором были задействованы как студенты, так и преподаватели, и даже декан Валентин Федорович Гутенёв, выступивший в роли самого себя и занудливого лектора. А Александру Борисовичу досталась роль самого Гоголя. Сюжет вечера был не слишком оригинален: на филфаке готовились достойно встретить юбилей Гоголя, а в это время сам Николай Васильевич сошёл со своего портрета и решил проинспектировать факультет. Ну а потом шли инсценировки Гоголя, в том числе малоизвестная пьеса «Утро делового человека» и вариации с гоголевскими персонажами в современной студенческой жизни. По сюжету Гоголь пришёл в ужас от увиденного на факультете, поэтому в конце, высказав всё декану, снял с него символ деканской власти со словами: «А теперь здесь править буду я!» Вечер имел настолько оглушительный успех, что по просьбе комитета комсомола его пришлось повторить в переходе между общежитиями, где его увидел уже весь университет.

2

Мордвиныч, как ласково его звали за глаза, был отличным преподавателем и пытался привлечь студентов к исследованиям русского языка в историческом аспекте. По его поручениям мне пришлось подготовить несколько мини-рефератов, некоторые из них я помню до сих пор. В частности, очень любопытно было выяснить этимологию слова «сало», понять, от какого глагола оно произошло, помог польский язык. А исследование на тему «Экспансия окончания «А» в именительном падеже множественного числа существительных мужского рода второго склонения» отняло не меньше сил, чем курсовая работа. Возможно, кому-то будет непонятно, что это такое. Но на самом деле всё просто: по неизвестным причинам в 19 веке стали говорить паспорта вместо паспорты, дома вместо домы, эта тенденция затронула ряд существительных, а потом прекратилась. А на четвёртом курсе он уговорил меня провести мини-опрос среди студентов разных факультетов и написать реферат на тему «Словообразовательная экспансия суффикса «ну» в глаголах несовершенного вида в современной молодёжной среде». Для неспециалиста сложновато понять такую тему, но на самом деле всё просто — Мордвинов обратил внимание, что студенты всё чаще стали говорить: сидануть, кидануть, бросануть, сказануть и т.д., ну а я в результате опроса подтвердил, что так оно и есть.

А в конце 1984-го Мордвинов блеснул в роли капитана одной из дурацких команд на «Бале дураков». Мероприятие с таким названием сначала запретила проводить парторг Елагина, мне пришлось добиться официального решения комитета комсомола университета: разрешить проведение на филфаке новогоднего вечера с названием «Бал дураков». В первой части была забавная пародия на индийское кино «Фил и Фаг», в которой главные герои, совершенно друг на друга не похожие, оказались близнецами, их подруги — близняшками и мамы — тоже близняшками. А во второй части было соревнование дурацких команд с совершенно дурацкими конкурсами и дурацким жюри. Всем зрителям были розданы дурацкие колпаки, одну из команд возглавил Мордвиныч, она и победила.

А весной 1985-го я придумал смыслово значимую фразу из пяти слов, из которых четыре омонима: Косой косой косил косой косой. Она настолько понравилась Мордвинову, что он попросил у меня разрешение использовать её в своих научных работах с обязательным указания моего авторства. Была подготовлена машинописная доверенность, которую удостоверил своей подписью и печатью факультета декан Гутенёв. Не знаю, воспользовался ли Александр Борисович моим разрешением, я был бы только горд. Заканчивая тему наших с ним взаимоотношений как преподавателя и студента, хочу сказать, что, кроме исторической грамматики, он преподавал мне общее языкознание и спецкурс по сравнительному языкознанию, все эти экзамены я сдал на отлично.

В ноябре 1985-го Мордвинов перестал быть цензором моей газеты, парторг Елагина усмотрела в одной из статей идеологическую диверсию, Александр Борисович пытался с ней спорить, но её поддержала новый декан Галина Андреевна Боброва. В общем, у меня появился новый цензор — молодой преподаватель Василий Гыдов. Он же стал и последним, потому что в марте 1986-го случился очередной скандал с совершенно невинной публикацией, во избежание последующих было принято решение о «слиянии редакции газеты «Вестник филфака» с редакцией газеты «Филолог». Типа никто мою газету не закрывал, её просто слили. Я пытался подвигнуть редактора «Филолога» на ежемесячный выход стенной газеты факультета, но у меня ничего не получилось.
А в феврале 1986-го мы с Мордвиновым организовали киноклуб ОмГУ, он стал председателем, я — его заместителем. Всё началось с того, что я организовал киноклуб «Контакт» в кинотеатре «Кристалл», тогда сверху директорам кинотеатров и ДК спустили установку об организации киноклубов. Но уже второе заседание «Контакта» фактически было сорвано директрисой, которой было невыгодно терять час вечернего киносеанса в единственном кинозале. Чувствуя свою вину передо мной, директриса попыталась мне помочь и договорилась о переносе заседаний киноклуба в здание политехнического института, где был вполне приличный кинозал. Я провёл там одно заседание, мне не понравилась вялая реакция будущих инженеров. На это заседание я привёл группу поддержки с филфака во главе с Мордвиновым, только она и спасла от полного провала, потому что почти все политехники ушли сразу после окончания фильма. Я сказал Мордвинычу, что здесь больше заседаний проводить не буду, но было бы неплохо организовать что-то подобное в университете. Тем более что в переходе между общежитиями была комната для кинопроектора.

Как выяснилось вскоре, Мордвинову эта идея запала в душу, он договорился с руководством университета об организации киноклуба с демонстрацией фильмов в переходе между общежитиями. Ну а я договорился с директрисой кинотеатра, что заседания будут проводиться в университете. Мне как заместителю приходилось ездить в Управление кинофикации для просмотра и отбора фильмов, ну а заседания мы проводили вместе с Мордвинычем. Самым ярким, наверное, стало обсуждение фильма «Плюмбум, или Опасная игра», мнения разделились, мы проспорили чуть не до полуночи. Последнее заседание киноклуба прошло в декабре, потом я ушёл на диплом, а Александр Борисович в одиночку им заниматься не стал.

Мордвинов был очень разносторонним и увлекающимся человеком, поэтому его можно было привлечь много к чему. Он был не чужд фантастики, поэтому я несколько раз приглашал его на заседания КЛФ «Алькор», особенно запомнилось его участие во встрече любителей фантастики с эсперантистами. Его интересовало всё: структура искусственного языка, процессы появления в нем новых слов и возникновения фразеологизмов, в общем, он задал больше всех вопросов эсперантистам. Активно проявил себя Мордвиныч и в обсуждении нашумевшего романа Анатолия Кима «Белка».

В конце 1986-го решено было выпустить новогодний номер «Филолога» с шуточными карикатурами на наших преподавателей, мы собрали со всех, кто был не против, чтобы его изобразили, разрешающие расписки, которые и были предъявлены парторгу Елагиной, когда она попыталась поднять шум. Ну а меня попросили написать коротенькие эпиграммы, вот что я написал о Мордвинове:

Вы и дружинник, и актёр,
И киновед, и толкователь,
Язык Ваш, как булат, остёр,
Но прежде Вы – Преподаватель.
Пусть Вас пока не осеняют
Ни званья, ни квартиры блик,
Зато над кафедрой сияет
Лукавый гоголевский лик!

В целом мои эпиграммы понравились и Александру Борисовичу, и всем преподавателям, кроме Елагиной, которая нарисовать себя не разрешила.

На защите моего диплома «Мифо-философская система мира в фантастике братьев Стругацких» единственным из преподавателей, который задал мне несколько весьма дельных вопросов был Мордвинов, хотя вообще-то языковед, а дипломная работа — литературоведческая. А вот его коллеги-литературоведы почему-то отмалчивались, но пятёрку присудили единогласно. А после получения мной диплома Мордвиныч стал одним из двух моих преподавателей, которые уговорили меня поехать в пионерский лагерь в Нижнеомском районе на научный заезд.
Не знаю, как сейчас, а тогда в ОмГУ на всех факультетах, кроме экономического и юридического, были факультативы для школьников старших классов. У филологов — Малый филфак, у остальных: Юный историк, Юный математик, Юный физик и Юный химик. Вот и решено было впервые вывезти всех этих школьников-интеллектуалов в июле в пионерский лагерь в Нижнеомском районе на две недели. Ну а меня пригласили на несколько дней, выплатив дорожные и какие-то премиальные, как известного массовика-затейника. Я согласился и ничуть не пожалел, потому что был поражён активностью детей. Мне доводилось работать воспитателем первого отряда в пионерском лагере, так вот обычные и научные дети — это две большие разницы. Меня поразило, с каким энтузиазмом и удовольствием эти «ботаники» участвовали во всех мероприятиях. А преподаватели с других факультетов вели себя ещё бесшабашнее детей.
Я прочитал три лекции: о фантастике, о фильмах, снятых с полки, и запрещённых ранее книгах, которые начали издавать, провёл две литературные викторины и КВН. В КВНе соревновались две команды: малого филфака и всех остальных. Команду всех остальных возглавил 16-летний сын Мордвинова, уже и не помню, на каком факультативе он занимался, но с небольшим отрывом победили будущие филологи. Может быть потому, что весной на малом филфаке проводился КВН, поэтому опыт у них был, да и я, признаться, помог им советами, как лучше подготовить домашнее задание. Но мероприятия проводились днём и ранним вечером, а потом мы подолгу общались с Мордвинычем. Для начала выпили сухого вина, типа на брудершафт, только целоваться не стали и перешли на ты, потому что в процессе моей учёбы общались исключительно на Вы. Спустя полгода при нашей встрече он обратился ко мне на Вы, я не стал напоминать о нашем брудершафте.

3

Общаться с Мордвиновым было крайне интересно, поскольку он умел не только отлично рассказывать, но и замечательно слушать. Отвечая на мой вопрос, почему он до сих пор не защитился, Александр Борисович признался, что брался уже за несколько тем для диссертаций, но в процессе подготовки понимал, что ему неинтересно их завершать. В ответ на его признание я назвал его самураем, для которого процесс — всё, конечная цель — ничто, потому что как раз весной прочитал кодекс самурайской чести «Бусидо». А в последний вечер перед моим отъездом Мордвиныч попросил у меня прощения. По его версии, с самого начала моего обучения преподаватели, в том числе и он, ограничивали чрезмерную активность студента Коломийца, окутывали его невидимой паутиной, свивая вокруг него кокон, чтобы я не мог вырваться за обозначенные мне пределы. Причём это происходило не потому, что кто-то собрал всех преподавателей и дал им такое поручение, а исключительно по личной инициативе каждого, считавших что это во благо как мне самому, так и всем остальным. Я был слегка ошарашен таким извинением, но сразу сказал, что, конечно, его прощаю. А он ответил: «Гораздо важнее то, что я-то себя не прощаю».

Среди обсуждаемых нами тем была и публикация ранее запрещённых произведений. В частности, в журнале «Даугава» как раз в это время печатался «Крутой маршрут» Лидии Гинзбург, который я прочитал в самиздате ещё семь лет тому назад. Кстати, запрещённые властью книги — это была ещё одна связующая нить между мной и Мордвиновым. Я благодарен ему за то, что он не только рассказал мне об академике Дмитрии Поливанове, руководившем созданием письменности для народов СССР и расстрелянном в 1938-м, но и дал почитать его монументальный труд 1932 года издания, изъятый из библиотек. А за годы учёбы я тоже давал ему почитать запрещённые книги, которые мне самому давали не на одни сутки, а на неделю или даже месяц. Давать подобные книги тогда было чревато последующими неприятностями в случае доноса, но я почему-то был уверен, что Мордвиныч на меня не настучит. Всё, что я давал ему, уже и не вспомнить, но сборник «Метрополь» и книги Довлатова и Бродского были точно.

В следующий раз мы пересеклись с Мордвиновым в феврале 1988-го на репетиции и постановке «Медианы» тогдашнего третьего курса, к которой они ухитрились привлечь и преподавателей, и меня, работавшего по распределению в Калачинске, но в тот момент как раз забюллетенившего. Но разговора с Мордвинычем не получилось, на все вопросы он отвечал не слишком охотно и отстранённо. Впоследствии я узнал, что как раз в это время он оставлял свою старую семью и заводил новую. Я был знаком с первой его женой, это была интеллигентная и очень тихая женщина, как-то раз, зайдя в общежитие в поисках Мордвинова, мне довелось общаться с ней почти час в его ожидании. А новой его женой стала Елена Ронина, моя ровесница, получившая высшее образование в Ростовском пединституте сразу после 10 класса и приехавшая к нам на филфак преподавать латынь. Разводиться и жениться — это право любого мужчины, только вот не знаю, что сталось с бывшей женой и сыном Мордвинова после развода, оставили ли их в общежитии университета или им пришлось съезжать.

В последующие годы мы встречались с Мордвинычем эпизодически, до меня доходили слухи, что он уже не принимает экзамены до поздней ночи, но по-прежнему никого из студентов не заваливает. А когда встречались, он вспоминал, какой у нас был замечательный курс, и жаловался на современных студентов, которым вообще ничего не интересно. Потом мне стало известно, что он сильно заболел, а вскоре и умер в 49 лет, я уже намного его пережил. Я счастлив, что в моей судьбе был такой замечательный преподаватель, как Мордвинов, именно благодаря ему до сих пор могу долго рассказывать про падение редуцированных и три палатализации заднеязычных согласных и прочие процессы, сформировавшие не только русский, но и все славянские языки. И если есть тот свет, мы там обязательно встретимся с Александром Борисовичем, когда придёт моё время… Нашел в Сети снимок с того самого Гоголевского вечера: слева — Мордвинов в роли Гоголя, справа — мой однокурсник Юрий Рассказов в роли декана Манилова. Ну а еще нашел воспоминания младшего сына Мордвинова об отце.

 

Оригинал в Фейсбуке автора.