День авиатора

Солнце было уже высоко и роса на траве почти высохла, когда мы вышли из дома. А я-то с раннего утра боялась, что долгожданной воскресной прогулки не будет: недавно поселившаяся в доме чёрная пишущая машинка всё стучала и стучала спозаранку, и впервые этот стук меня не радовал, а тревожил, я осторожно подходила к письменному столу, и тогда папа поднимал голову, улыбался мне и говорил: «Пойдём, обязательно пойдём, подожди немного».

Но вот наконец мы идём! Знакомой наизусть — где колея раздвоилась, где ямка с остатками засохшей потрескавшейся грязи на дне — дорогой до озерка и дальше уже чуть менее знакомой и потому полной неожиданностей тропой, заросшей кашкой, слева стеною стебли тростника, сквозь них вода поблескивает, а вон сусак расцвёл, а вон лиловато-розовые цветы среди подорожника, на одном радужная капелька росы:

— Папа, заячий горошек!

— Нет, это эспарцет, — и рассказывает, какой он ценный, эспарцет: и медонос, и кормовое, и про клубеньки с азотом, и про другие похожие растения на алтайских горных лугах; я слушаю и повторяю про себя новое слово эспарцет, оно мне нравится, хотя сначала кажется не слишком подходящим для давно знакомого цветочка лазоревого, не сразу он с новым именем соглашается, но ведь и заячий горошек ему не очень впору, а эс-пар-цет — это красиво и стройно, хотя и отстраняет его, отдаляет, наверное он родом из того самого Эрцинского леса... не всегда же там зима, в лесу Эрцинском, и он когда-то зеленеет... но он в снегу, в снегу, его снега не тают, он остаётся в снегах, как алтайские горные луга остаются равниной, а горы синеют вдали, как на одной из виденных мною картин, но теряют форму, превращаются в серо-синие терриконы при приближении, и покрыть их травами так же трудно, как засадить стебельками одуванчиков груды песка у берега Иртыша, наваленные баржами. Горный луг... эспарцет... имена вещей, узнаваемые впервые, присматриваются к своим вещам, они не сразу узнают друг друга. Вот и слово поэт трудно совместить с Леонидом, который придумал это стихотворение — Эрцинский лес в снегу... Поэт должен быть совсем другим, таким, как Пушкин. А Леонид больше похож на бакенщика, у которого дедушка держал лодку. Не такой страшно старый, как бакенщик, но похож. Но, может быть, не обязательно все поэты такие, как Пушкин. И кто знает, может быть и бакенщик — поэт? Сколько раз, приходя с дедушкой к его домику, единственному над крутым берегом, на полпути от Сибаки к Захламино, думала — а что он, бакенщик, делает зимой, когда Иртыш замёрз и кругом снег, снег, и воет вьюга и метёт, метёт... Летом — зажигать и гасить бакены, каждый вечер и каждое утро, даже если ветер и волны, тогда это очень трудно, один раз, когда дул сильный ветер, они с дедушкой поехали вдвоём, дедушка сидел на вёслах, а бакенщик стоя пытался зажечь огонь, и лодку отбросило несколько раз, прежде чем это ему удалось, она накренилась, потом вставала торчком в серых волнах, так, что смотреть было страшно... но он делал это каждый день, один... и рыбачил, и коптил рыбу, и чинил сети, и возился в огородике возле дома, и уезжал днём на остров иногда — словом, летом его жизнь была прекрасна, если только не дул сильный ветер. Но теперь я знаю, что он делает зимой, в метель или в мороз: он пишет стихи! Как похожий на него Леонид... Эта догадка страшно радует, как открытие... спросить у папы? — нет, это всё-таки только догадка, спрашивать не надо, но думать об этом очень хочется: про зимние синие сумерки, огонёк в окне избушки, о том, как он там при свече пишет... о чём? теперь я знаю — именно об этом они говорили с дедушкой, долго, сидя на перевёрнутой лодке, и дедушка отсылал меня поискать ещё один плоский камушек, их набралось много, и тогда, поднявшись, он запустил их, один за другим, скакать по совершенно гладкой в тот сиреневый вечер поверхности воды.

— Ты не устала? Может, отдохнём там, в тенёчке?

Как далеко, оказывается, мы успели уйти! Учхозовская рощица осталась позади, впереди берёзовый колок и развилка; огибая колок, уходит вправо дорога на дальние огороды, туда мы с дедушкой не раз ходили, но сегодня мы вправо не сворачиваем, мы идём на аэродром, где я ещё ни разу в жизни не была.

— Нет, пойдём скорее, а то опоздаем.

— К началу опоздали уже, но ничего, самое интересное будет позже, успеем.

Вот и развилка. Здесь дедушка поднимал меня, сажал на плечо:

— Видишь Иртыш?

— Вижу, вижу!

Но теперь я слишком большая, чтоб брать меня на руки; встаю на цыпочки, кажется, что различаю сияющую узкую полоску над недалёким здесь краем земли; но нет, это только кажется.

Вот уже видна дорога, ведущая к аэродрому из города. По ней, оставляя за собою длинный хвост пыли, проехал грузовик, в кузове люди, поют, смеются.

Становится жарко, идти всё труднее. Справа ещё один колок, маленький, не более десятка стволов, колышется в жарком воздухе, как будто там не берёзы, а их отражения в воде.

Теперь слышна музыка, кто-то кричит в громкоговоритель, совсем уже близко взмывают в небо аэропланы, один жужжит шмелём, входит в штопор, другой делает мёртвую петлю; всё это я не раз видела, стоя у самого дома, но — издалека, они были крошечные, как мушки, а теперь кажутся огромными птицами.

На краю лётного поля праздничная толпа, несколько грузовиков и даже автобус, совсем как городской. Возле автобуса продают всякую снедь, разложив её на постеленных на траве платках, скатертях. Мы пьём очень вкусный, хотя и тепловатый квас — пить давно уже хотелось, съедаем по пирожку и малосольный хрустящий огурец.

Теперь выступают планеристы, самолёты тащат планеры за собою на верёвочках, затаскивают их на огромную высоту и отпускают там, и планеры плавно, бесшумно парят, описывая дуги в голубом воздухе, медленно снижаясь. И не успел последний из них приземлиться, как вдруг распустились в небе белые зонтики, и отделяется от аэроплана крохотный человечек, летит камнем вниз — но вот, наконец, можно вздохнуть с облегчением — белый зонтик над ним раскрывается и падение приостановлено.

Над самым полем аэроплан выделывает что-то невероятное, петлю за петлей, потом входит в штопор, вертясь, как волчок, с воем несётся вниз... стоящая рядом с нами девушка вскрикивает и закрывает лицо руками... у самой земли самолёт выходит из штопора и, приземлившись, останавливается недалеко от нас. Из кабины выпрыгивает лётчик, девушка бежит ему навстречу. Совсем как в кино, сейчас они обнимутся... но нет, чуть-чуть не добежав, она останавливается как вкопанная, а он стаскивает с головы шлем и стоит молча, улыбаясь во всё лицо... какой он молодой, как школьник, наверное не был на войне, а вот тот в орденах и со шрамом на щеке конечно был, он подходит к молодому, жмёт ему руку...

Назад нас почти до развилки подвозит грузовик.

На развилке я всё-таки спрашиваю: интересно, сколько ещё надо расти, чтоб отсюда увидеть Иртыш — год, два или, может, до самых одиннадцати лет?

Папа смеётся и поднимает меня высоко-высоко — и на горизонте вспыхивает, сияя, полоса Иртыша, а над нею жужжит в беспредельном голубом у подножия высокого кумулюса серебряный самолётик, — и я вдруг понимаю, какие они, горы, и какие — горные луга.

Оригинал в ЖЖ автора.