9 мая 1945 года

Как долго ждали, до этого всю жизнь была война и это ожидание; всё, что не так, как должно быть, как хотелось бы, - всё потому, что война. «Вот когда война кончится»... иногда казалось - говорят так, не веря, что это будет, потом стало ясно, что верят, но - когда? Кончится, но ещё не завтра, надо ещё немного подождать... И вот - СЕГОДНЯ!

Лет семь спустя, когда я вмешалась в разговор о дне победы, бабушка усомнилась в том, что я действительно всё помню с такими подробностями: «Наверное, ты говоришь о праздновании годовщины, не могла же ты в неполных пять лет запомнить так весь день с утра до вечера», но проверка с помощью подробностей, о которых мне никто не мог рассказать, убедила и её в том, что действительно помню тот самый первый День Победы; теперь-то подробности забылись, но незабываема переполненность счастьем - как воздушный шарик, и все, все до одного сегодня такие, все лица светятся... и кажется, что так теперь будет всегда.

1

Как долго ждали... Из первых в жизни воспоминаний, по крайней мере такое длинное связное первое - едем с бабушкой в город: сначала в «коробочке» (крытый грузовичoк, возивший до города}, потом трамвайное кольцо у Водников, долго-долго едем трамваем, люди, очень много людей, дома, улицы; пересадка, снова трамвай, и вот мы у Леночки дяди-гениной, она плачет, всхлипывая, у бабушки на плече, а у бабушки лицо строгое, неподвижное... слова «без вести» - «нет, тревожные известия». И потом - не помню сколько спустя - огромная радость: письмо-треугольник. Письма в конвертах с марками - это из до-войны, их несколько пачек в шкатулке у бабушки, перевязанных ленточкой, там есть и открытки, и «до революции», бабушка мне даёт их иногда посмотреть, я их до сих пор помню... Но об этом в другой раз.

Чёрная тарелка, она тоже была всегда, и все замолкали, оставляли свои дела, когда она, похрипев и потрещав, возвещала: «Передаём сообщение Совинформбюро»... Голос всё тот же, но траурное (это слово я знаю давно и рядом слово «похоронка») из него ушло, постепенно уходило и теперь он, тарелкин голос, торжественно-ликующий, такой, что в горле першит от счастья и мурашки...

Так долго ждали... Прослушав тарелку, дедушка передвигал булавки с кусочками цветной бумаги на большой, в полстены, карте, подолгу молча стоял перед нею; потом бабушка показывала: папа — там, на дальнем севере, на самом верху карты, куда я только сидя у дедушки на плечах дотянуться могу, а дядя Гена — вон там, где слева флажок.

И митинги у трёхэтажки - прежде небольшая кучка слушателей расходилась понуро, последнее же время, расходясь, оживлённо разговаривали, улыбались.

Возвращается юлин (моей сколько себя помню подружки) отец, и они переселяются в большую квартиру (в войну жили в трёхэтажке, все в одной комнате, а вторая была забита мебелью, как контейнер, но мы с Юлей протискивались в слегка приоткрытую дверь и прятались под столами, на которых нагромождены стулья, тумбочки, этажерки, комод; а в самом дальнем углу, куда очень трудно пролезть, я обнаружила прислонённую к стене прикрытую тканью картину, и часто, бывая у них, пыталась туда пробраться, чтоб отодвинуть тряпку и посмотреть.

Папа возвращается, и я не могу привыкнуть говорить ему «ты», из меня невышибаемо «Вы», хотя его так радует каждое моё «ты», но, выговорив с трудом разок, в следующий раз забываю. Так и не научилась. И «другой бабушке» тоже только «Вы» досталось, она приехала к нам раньше папы, похоронив «другого дедушку», которого я не помню, хотя он меня маленькую видел, - как же так? - мне трудно поверить, что такое может быть, объясняют: «Это было до войны».

Папу я вижу мало, он уходит рано-рано, когда все ещё спят, пешком в город: он ещё в Гидрометслужбе — приходит поздно, когда я уже сплю, но я знаю, что скоро он будет не служить, а «работать на кафедре», как мама и дедушка, как до войны, и тогда будет дома не только ночами.

Кругом перемещения, переезды: в войну потеснились, чтобы разместить эвакуированных.

2

Сибака, кампус Омского Сельхозинститута, - три кирпичных жилых двухэтажных дома дореволюционной постройки, одна похожая на них трёхэтажка и несколько другого облика - возможно позднее выстроенный - «белый дом», два учебных корпуса - Старый и Новый, инженерный, школа и общежития. Старый корпус почти всю войну занят заводом, ленинградским эвакуированным, там изготовляли, если не ошибаюсь, оптические прицелы; мы находили линзочки в кучах мусора возле корпуса, и можно было прожечь насквозь сухой лист, если поймать солнечный лучик и собрать его в крохотное светлое пятнышко на листе и долго-долго держать линзу, пока пятнышко не почернеет и лист не задымится. О Ленинграде, блокаде, рассказывали страшное. И вот завод возвращается в Ленинград, кто-то приходит прощаться; цеха превращаются в аудитории, я хожу теперь к маме в лабораторию и к дедушке на кафедру, Старый корпус - огромное здание со множеством закоулков, целый мир, туда теперь пускают, самое замечательное в нём - библиотека, окна в «два света»; впрочем, библиотека - из более позднего, не уверена, что уже тогда она была такая. А перед корпусом - ряд великолепных лиственниц, молодая хвоя их в мае очень вкусна.

От Старого корпуса до Красного Пахаря и дороги на Захламино протянулся молодой парк, внизу включающий остатки берёзовой рощи, новые же посадки - в основном быстрорастущий неприхотливый американский клён, в ближайшей к корпусу части - большой цветник с фонтаном, в войну не работавшим, но цветы сажали, и сторожиха с ружьём дежурила, иначе бы их оборвали; всё это на высоком месте над Иртышом (холмом его трудно назвать, слишком пологий, но в плоских наших местах это заметная возвышенность, и Старый корпус виден очень издалека с севера или с северо-запада, с реки или с дорог, хотя большой дороги с той стороны тогда ни одной не было, только грунтовые, и летом за каждой машиной - длинный хвост пыли). Дальше - опытные поля, лесополосы, учхозы, озерко и маленький кирпичный заводик, бараки; по берегу Иртыша - времянки, наскоро построенные домишки, иногда просто землянки, это в войну всё возникло, до того всего несколько домов, изб там было, они выделяются своей добротностью, возвышаясь над хаосом чем попало крытых крыш «Правого берега» - улиц там не было, домишки сбились в беспорядочную кучку. Но севернее крутой берег не застроен до самого Захламино.

Такой она, наша Сибака, была в мае 45-го.

Тот день, девятое мая, был великолепно весенним, сияло солнце, было необыкновенно для этого времени, по-летнему тепло, клёны в парке расцвели, на берёзах проклёвывались листья. На митинг возле Старого корпуса собрались все от мала до велика, люди целовались, обнимались, плакали. В парке играл духовой оркестр. Там был установлен стенд с фотографиями, очень разные они были, эти портреты, большие и маленькие, иногда крохотные, на паспорт, выцветшие, в изломах... Возле толпились люди, подолгу смотрели, тихо переговаривались, отходили, уступая место другим. Подошёл мальчик, которого я не знала (жившие в самой Сибаке знали все друг друга, но кое-кто из сотрудников жил на Красном Пахаре и даже в городе, на Водниках), и все расступились, пропуская его к доске... кто-то тихонько назвал его фамилию, помню, что она связана была со словами «вторая похоронка». У этой доски все примолкали.

В тот день заложена была в парке Аллея Победы - высадили два ряда молодых липок, я помогала дедушке, придерживала стройный саженец.

До позднего вечера в парке было гулянье, музыка, смех, танцевали, и мы, дети, не хотели уходить, когда стемнело, при необычно ярком свете всех фонарей было ещё веселее; потом долго-долго не могла заснуть, прислушиваясь к голосам, звукам вальса, думая о том, какая жизнь теперь начнётся.

А потом было удивительно, что вообще что-то осталось прежним - так же мычат коровы, когда пастух гонит стадо из-за озерка, и прежние песни поют, мотаясь в кузове грузовика, работницы учхоза - «На позицию девушка провожала бойца»... долго-долго со слезою тянут «и пока за тумааанамиии», пока грузовик не удалится настолько, что «виден был паренёк» уже еле слышишь...

Липовые деревца, посаженные в День Победы, принимались плохо — два-три деревца сразу завяли и после каждой зимы были потери, весной липки стояли голенькие, безлиственные, когда всё кругом зеленело; помню, как каждый день бегала смотреть, распустились ли, и пробовала поливать их из бидона, понимая уже тщетность своих усилий, но так хотелось, чтоб ожили, чтоб была и у нас липовая аллея, как в бабушкиных рассказах. Но это позже, а тем летом у нас - радость за радостью: дядя Гена с Леночкой приезжали каждое воскресенье, он и в будни забегал, - с реки, если «его катер» приставал поблизости, иногда в форме речника. Бабушка перетянула абажур - проволочный каркас всю войну валялся в чулане, лампочка висела на шнуре, теперь откуда-то взялся оранжевый шелк с кистями; абажур очерчивает круг тёплого света над столом, где все мы - бабушки, дед, мама, дядя Гена, Леночка, она иногда поёт, у неё колоратура, до войны она пела в оперетке, дядя Гена аккомпанирует на пианино.. впрочем, пианино появилось несколько позже, до того иногда был чей-то аккордеон. На столе самовар, мы с «другой бабушкой» ходим собирать для него шишки к саду Кизюрина, где вдоль забора сосны. Дедушка стал разговорчив, скор на язык, его реплики всех восхищают, смех за столом не умолкает; мне часто не вполне понятны разговоры: так много нового, о чём прежде не говорили и не упоминали, много новых слов. Папа приходит поздно, и когда успевает к чаю - все радуются, и разговоры становятся ещё интереснее. Иногда по выходным все вместе едем на лодке за Иртыш, моё любимое место - в устье речки Замарайки, там растут жёлтые ирисы и живёт в ивах прекрасная птица зимородок, которую увидеть можно не всегда, не каждый раз, а вот стрижей - не счесть. В этих поездках мама и особенно папа редко участвуют: работают и по воскресеньям, но возвращаются не поздно, не как в будни, и помню, как пересекаем Иртыш на лодке (две пары вёсел, дед и дядя Гена дружно гребут), - а они стоят на высоком берегу, ждут нас, их издалека видно, и так несказанно хорошо к ним приближаться.

Бабушка перетянула ещё и ширму, за которой в войну спала мама, кто-то приходил помогать и я искала под кровать закатившийся гвоздик. За ширму поставили мою кроватку, по утрам, когда рассветало, затейливый узор ткани таинственно светился. Однако ж я недолго спала за ширмой, скоро нам дали комнату в трёхэтажке, большую, светлую, с парадного хода, и мы туда переехали: папа, мама, другая бабушка и я. Но я по-прежнему много времени проводила у дедушки с бабушкой, и по вечерам все там собирались.

Появились прежде невиданные замечательные вещи: туалетное мыло, шоколадные конфеты, мороженое.

3

Однако же не только песни остались прежними; у кого-то и из тех, кто не получал похоронок, родные не вернулись домой. У маминой подруги Шурочки муж не вернулся, об этом говорят вполголоса, я всё же допытываюсь - он «был в плену и за это сидит в лагере»... непонятно... как и многое другое.

По-прежнему стучатся в двери женщины в лохмотьях, прося подаяния, и дети, чуть старше меня, ходят по домам просить, и старики... их стало даже больше, и много больше инвалидов кругом, одноногих, одноруких, безногих на дощечках. Говорят, что скоро отменят карточки, но это случится нескоро. И когда их отменят, за продуктами придётся стоять в длинных очередях, и нас, детей, станут брать с собой в очереди, потому что выдают продукты теперь «на человека». Летом мы играли возле магазина, присоединяясь к нашим бабушкам только когда они продвигались в плотную часть очереди у прилавка, куда позже уже не проберёшься, а зимой это настоящее многочасовое стояние было, в лучшем случае сидение на подоконнике, и там наслушались страшного... долго-долго кошмаром мучило услышанное, ровным бесстрастным голосом рассказанное: «... ну и побил он его как следует, конечно - беда ведь - карточки-то потерять в начале месяца, заплакал он и под кровать заполз, как всегда, похныкал и замолчал, потом ужинать мать собрала, кричит ему: «Вылезай, Паша, не будет он больше бить», а он молчит... заглянули - а он мёртвый там, под кроватью. А карточки потом нашли - они за подкладку завалились».

Вот, сбилась с праздничного, и так, что уж не вернёшься... но что поделаешь, так оно всё и было.

Оригинал в Живом журнале за 8 мая 2010 года.