Валерий Алексеев: «Режиссёр меня прятал и говорил: "Ну как же заткнуть твой фонтан?"»

За 46-летний «марафон» в драме любимец публики сыграл больше двухсот ролей, стал народным и «Легендой сцены», но нисколько не забронзовел.

В гостях у «Пушкинки» в рамках культурно-просветительского проекта «Жизнь моя — театр» омичи в очередной раз открыли для себя актёра, режиссёра, педагога, садовода, защитника животных и просто интересного человека — Валерия Ивановича Алексеева.

1

Герой страшно волновался и, по собственному признанию, «чувствовал неловкость». Он «хотел диалога», однако по сценарию были задуманы монолог, эпилог и сказка. С неё, пожалуй, и начнём.

По версии народного артиста России Николая Чиндяйкина дело было так: «Намесил Господь Таланта на всю Сибирь, много намесил — целый тазик! Воды взял, конечно, из Байкала, самой чистой во всём мире, святой воды. Стал подниматься, чтобы разнести талант по всей Сибири, раздать страждущим, да под ногу ему вдруг подвернулся городок Усолье-Сибирское. Маленький такой городок, невзрачный, в снегах потонул, не видать его совсем.

Вот и споткнулся Господь об Усолье-Сибирское да и выронил тазик с Талантом. Поохал, поохал, нагнулся тазик поднять, видит — там уж мальчонка какой-то остатки вылизывает, улыбается, причмокивает…

— Эй, — говорит Господь, — а не треснешь? Я на всю Сибирь готовил!

— Не-а! — отвечает мальчик, — в самый раз! Вкусная каша, спасибо, дедушка! — и слизнул осторожно с рукава Господа прилипшее.

— Да… — подумал господь, — удались мне сибиряки. Такие прыткие! — Зовут-то тебя как, сын мой?

— Валера, — ответил мальчик. — Алексеевы мы….

— Ну, Господь с тобой! — сказал Господь, — вытер ладонь свою о волосы мальчика, улыбнулся чему-то и удалился по своим делам».

2

А дальше актёр рассказал, как на самом деле было…

«Заснул — проснулся — Новый год»

— Я всю жизнь посвятил театру. Это плохо, что я не обращал внимания на семью, детей. То есть я обращал, но не до такой степени, как сейчас. Это сейчас я понимаю, что очень мало им отдал из-за работы. Я жил работой. Как говорил Ролан Быков, заснул-проснулся-Новый год…

Из-за своей занятости очень поздно купил машину. Мне нужно было ездить на дачу — тут уж деваться некуда. Я знал, где «Химик», где драмтеатр, где музыкальный и всё. Помню, как-то заехал на ремонт, спрашиваю у ребят, а где центр, они объясняют, вот по этой улице поедешь и… Нет, говорю, покажите пальцем, куда ехать. Для меня существовал только театр, репетиции и всё, что с этим связано.

«Валерий, покорися!»

— Усолье-Сибирское — городок рядом с Иркутском. Ему больше 350 лет. После 1945 там появился завод горного оборудования, на котором работал мой папа. Там жили ссыльные, мама моя была дочь репрессированного, а бабушка — казачка, племянница атамана Семёнова.

Я подходил к железной дороге, с завистью провожал поезда и думал: «Вот это жизнь!». Потом прибегал домой и спрашивал: «Мама, ну за что мы здесь?»

Тоска была страшная, повсюду стояли бараки, а в бараках — драки, пьянки, мат, поножовщина. Кого там только не было: немцы, западенцы, буряты, поляки, монголы, евреи — адская смесь, а для меня — семья.

Драки проходили улица на улицу. Если не пойдёшь биться за свою улицу, всё — ты трус. Я подкладывал под живот циферблат сломанных ходиков, чтоб не пырнули шилом. Вот какая была жизнь и послевоенные нравы…

Единственной отдушиной были наши родственники, которые жили в Иркутске. Для меня было счастье приезжать к ним: старинные дома, церкви, набережная…

3

Мой папа играл на баяне и был чемпионом Сибири и Дальнего Востока по гонкам на мотоциклах. В семь лет я уже ездил на мотоцикле, только слезать не мог: подъезжал и сигналил, чтобы он меня принимал, а потом научился тормозить об забор.

Я был такой маленький беленький мальчик. Внук Эрик — моя копия в детстве…

Я всех передразнивал. Когда собирались гости, меня просили: «Ну-ка, Валера, покажи, как дядя Федя пляшет! А как тётя Маша?». Я показывал и получал первые «гонорары».

Маме было тяжело со мной: я часто убегал туда, где работали бывшие зеки. Ругались они страшно. Не так, как сейчас — четырнадцатиэтажным матом. Я запоминал это дело мгновенно, вплоть до интонаций. Зеки учили меня: «Когда домой придёшь, папе так скажи». И я говорил, а мне по губам. Я стоял в углу и никак не мог понять, за что меня бьют: зеки-то аплодировали и смеялись, а дома — «марш в угол»!

Все давно сидели за столом, ужинали, и бабушка подходила ко мне и шептала: «Попроси прощения», но я упрямился. Мама сердилась: «Прекрати его уговаривать, пускай стоит хоть до утра!» Тогда бабушка снова проходила мимо меня и тихонько говорила: «Валерий, покорися!»

«Буревестник»

— Я научился читать в шесть лет, а в семь мама подарила мне «Каштанку». Когда я прочёл её, бабушка сказала: «Катя, не покупай ему такие книжки, он сидит и плачет». С тех пор я очень люблю Чехова…

Учился я неважно. Помню своего педагога по математике Мезенцеву Марину Михайловну, царствие небесное. Без неё я бы не закончил восемь классов.

Зато мог изображать всех птиц. Выдрессировал драться двух петухов. Сначала я выучил их язык, как они разговаривают, как зовут курицу, как хорохорятся перед дракой. Потом петух нападал на меня.

К нам стучали в окно и говорили бабушке: «Елена Александровна, проводите от петуха, пожалуйста». Собак так не боялись, как петухов, а я умел их укрощать.

С 12 лет читал медицинские книжки, потому что мама хотела, чтобы я стал врачом. Мне страшно нравилось изучать диагнозы, рассматривать картинки, я поступил в военно-медицинское училище, а потом затосковал, что никогда не буду артистом.

4

Мама сказала:

— Попробуй в театральное!

— Дело военное, документы в сейфе, под замком, — ответил я.

— А ты сыграй, — предложила мама.

Ну, я и сыграл перед военкомом, растрогал его до слёз. Забирай, говорит он мне, свои документы.

И вот сижу я на ступеньках Иркутского театра и размышляю: «Ну куда я лезу? Как я туда пойду?»

Вскоре мне прислали телеграмму: «Экзамен 10-го в 10 утра». Прихожу к педагогу по литературе:

— Марья Викторовна, что делать? Подскажите, какой текст взять!

— Валера, — говорит моя учительница, — ты замечательно читал «Буревестника», весь класс с таким вниманием тебя слушал.

Я ей поверил. Репетировал своего «Буревестника» у бабушки в коровнике, посреди лепёшек.

Экзамен. Нас запускают по 10 человек в репетиционный зал. Первый читает «Буревестника», второй читает «Буревестника», третий, пятый… Наконец, моя очередь.

— Алексеев, что у вас?

— «Буревестник!»

Комиссия ржёт. Я говорю:

— Одну секундочку, — нырь в распахнутое окно, глотнул воздуха, всё, готов.

После этого проклятого «Буревестника» я совсем упал духом, собрался домой, но товарищ предложил:

— До электрички ещё полчаса, давай посмотрим!

Приехали, смотрю — есть моя фамилия в списке!

Во время второго тура экзаменационная комиссия долго не хотела меня отпускать, мой репертуар быстро иссяк, а они просят ещё почитать. Некоторым говорили: «Спасибо, следующий», а меня долго слушали, у вас, интересовались, наверное, какие-то семейные вечера бывают, где вы стихи разные читаете?

Последнее испытание — сочинение по литературе.

У моей мамы был каллиграфический почерк, у папы — художественный. А я, когда задумывался, по два лишних слога к слову приписывал. И вот когда я «чернил» в тетради, мама сидела рядом со мной и по шее — тресь, тресь, поэтому я всегда писал буквы с наклоном.

…Вот так я попал в театральное училище.

Сказочно-безумные глаза

— Для меня учёба была на первом месте. Когда друзья куролесили в общежитии, любовь, все дела, я брал конспекты, книжки, выходил в два часа на набережную, садился под фонарь и читал. И вот однажды идёт наша директриса с делегацией из Ленинграда (Иркутское училище было филиалом Щукинского). Это, показывает, наша набережная, а вот мой студент сидит. И мне:

— Валера, что ты здесь делаешь?

— Учусь, — говорю.

Тогда же я пришёл работать на телевидение. Выглядел очень молодо, так что все спрашивали: «Где вы такого красивого школьника нашли?» Я обижался. Я, говорил, вообще-то на первом курсе учусь.

Была у нас такая передача по сказкам народов мира, где я не просто рассказывал, а играл то за одного персонажа, то за другого. Тогда впервые появился «кран», который висел над тобой и снимал, и ты нигде ничего не мог подглядеть. Я прятал подсказки, а их не было видно, хоть убей! Выкручивался, как мог. Наверное, в такие моменты у меня были очень безумные глаза — просто сказочно-безумные.

Играли мы вместе с Юрой Ицковым. Он приехал в Иркутский театр из Владивостока.
Недавно фотографию увидел: у Юры — пышная шевелюра, во-от такая шапка! А сейчас он лысый, но известный. Пока с ним по Питеру пройдёшь, раз сто остановят: «А можно с вами сфотографироваться?»

Саша Вампилов

— С Сашей я познакомился на третьем курсе училища. Узнал, что он пишет пьесы. Ну, а кто тогда их не писал? В основном сочиняли «датские», то есть к какой-нибудь дате. Это были даже не пьесы, а передовицы из газеты «Правда». И тут вдруг Саша.

Я прочёл его пьесу на первых своих гастролях. Было лето, градусов сорок жары, мы с ребятами лежали на берегу Урала, и мне дали «Старшего сына». Я всё забыл, когда начал читать. Я совершенно сгорел: моя спина была, как копчёная колбаса.

Саша спросил меня:

— Что бы ты сыграл?

— Да что угодно! — закричал я.

Я начал смотреть на Сашу другими глазами…

Мы стали репетировать, но пьесу запретили. Нам говорили: «Нельзя, это антисоветская пьеса. Как можно, чтобы в центре внимания был герой, выпивающий по ночам, что он может быть несчастным, что от него ушла жена? Как такое может быть в советской семье — сын убегает из дома?!»

Мы репетируем. Помню потрясающие два дня перед премьерой. На тумбах по всему городу расклеены афиши, я вышел покурить, подышать: осень, листья летят. Подхожу к афише — афиши нет, я к музыкальному театру — афиши нет, я к ТЮЗу — там тоже нет.

И вот сдача спектакля. В театре уйма народу, у нас — «колотун». Первая картина — реакция есть, вторая — аплодисменты, третья — снова аплодисменты, и покатилось. Это был самый счастливый момент нашей жизни.

В другой Сашиной пьесе, «Прощание в июне», я сыграл, когда уже преподавал на факультете общественных профессий.

Сейчас удивляюсь, как я мог выдержать всё это? В театре по 25 спектаклей в месяц, на телевидении 3 передачи, факультет общественных профессий, а ещё работал ассистентом у режиссёра Симановского, преподавал в театральном училище. Я там спал за шкафом. Прибегал и, как Штирлиц, знал, что у меня двадцать минут. Но это была хорошая школа…

Я отчётливо помню тот вечер. Мы с Сашей сидели на берегу Ангары, комары жалили страшно. Мы взяли бутылку какого-то яблочного сухого вина, чтобы согреться, и Саша сказал:

— Я хочу, чтобы ты сыграл в «Прощании в июне» Колесова.

— Саша, ну какой я герой, посмотри на меня! — сопротивлялся я.

— Ты что кокетничаешь? — обиделся Саша.

— А вдруг я не потяну?

— После твоей первой удачи, — сказал Саша, — во всём Советском Союзе говорят, какой у нас спектакль вышел.

Короче говоря, он меня убедил. Я начал спрашивать у него про эту пьесу всё, а потом на репетициях спорил с режиссёром так, что стулья ломались.

Сотый спектакль «Прощание в июне» мы играли в Саратове. Стояла жара, все окна в домах настежь, и вдруг ко мне в гримёрку залетел чёрный голубь. Юра Ицков закричал: «Гони его!», а он не улетает, ходит между нами. Через пять минут в дверях появился зарёванный актёр: «Саши больше нет»…

Вечером мы давали спектакль без Саши. Получилось, как в пьесе, прощание в июне. Так мы не играли больше никогда. На поклон выходить не стали. Вышел Юра Красик и сказал: «Не надо аплодисментов, сегодня к нам должен был приехать наш друг Саша Вампилов, но мы узнали трагическую новость».

Тишина. Зал встаёт и долго-долго аплодирует Саше Вампилову.

…и Коля Рубцов

— Я считаю, что очень мало людей умеют читать стихи.

Коля Рубцов, когда ещё не был напечатан, свои стихи пел. Учится-учится в Литинституте, и вдруг раз — исчезает на месяц. Загулял. Потом приходит в общежитие, а по коридорам — слушатели сидят, в комнате-то все не помещаются. Коля достаёт гармошку и начинает петь свои стихи. Жалко, что не записывал тогда многие вещи. Вот, например, есть у него «Элегия»:

Стукнул по карману — не звенит!
Стукнул по другому — не слыхать!
В тихий свой, таинственный зенит
Полетели мысли отдыхать.

А нам он знаете, как пел?

Стукнул по карману — не звенит!
Стукнул по другому — не слыхать!
В коммунизм — заоблачный зенит
Полетели мысли отдыхать.

Только кто б такое в 60-е годы разрешил?

«Космические» вещи

— В моей жизни часто случались «космические» вещи…

Иркутский театр называли «Сибирским МХАТом», а про Омск ничего не было известно. Говорили, там вроде неплохой театр.

В Иркутске ко мне хорошо относились. В 21 год я получил бесплатную двухкомнатную квартиру. Но когда театр стали покидать прекрасные актёры, мне сделалось тоскливо. Приезжали, конечно, артисты из Читы, Улан-Удэ, но уровень был не тот. Я решил уходить, меня отговаривали, а когда приехал в Омск, вдогонку Управление культуры прислало телеграмму: «Алексеева на работу не брать», но Ханжаров всё равно взял.

Студентом я зачитывался Достоевским. Помню, как-то ночью так начитался романа «Братья Карамазовы», что у меня поднялась температура. Пришлось вызвать «Скорую». Врач дал мне чаю, потом взглянул на градусник, сказал: «Всё нормально». Так на меня действовала литература.

«Преступление и наказание», где я впервые появился на омской сцене, не самый лучший спектакль. Тяжёлый очень. Я был как человек со снятой кожей, нервный сделался страшно. В Москве в театре имени Моссовета из «Преступления» играли пять сцен, а мы до тридцати. Это просто невозможно было вынести. После трёх-четырех часов, в последнем акте я прижимался к столбу и думал: «Всё, сейчас умру»…

В 18 лет в дипломном спектакле «Правда — хорошо, а счастье лучше» я сыграл 70-летнего старика. За эту роль я получил «пятёрку», но режиссёр меня всё время прятал. Он говорил:

— Ну как же заткнуть твой фонтан, а?

Потом делал страшные глаза и приказывал:

— Встань за скамейку!

И через секунду:

— Тебя опять видно, встань вон туда!

Режиссёр прятал меня, чтоб я не срывал действие на сцене — я тогда получал очень большой кайф от этой роли.

Сейчас я играю в этой пьесе Грознова…

«Дачники»

— Дача появилась много лет назад, когда я оказался не занят в череде спектаклей. Выпускают один, второй, третий, пятый спектакль — я не занят, режиссёр меня «не видит». Зрители спрашивают: «А вы ещё в театре работаете?» Работаю, говорю…

И вот Горынин, был у нас такой, приезжает и говорит:

— Я хочу подарить тебе участок…

— На кой мне твой участок: я работаю с одиннадцати до двух, потом с шести и до ночи и всё.

Но поехали, посмотрели — берег Иртыша, тополя рядом и кусты, кусты, кусты — огородили. Я копал землю и мысленно разговаривал с главным режиссёром, который не давал мне работать: «А ты кто такой?» Я вёл с ним диалог. Рукавицы в клочья, руки в кровь, лопаты в щепки — в великой страсти я перекопал всё.

Помню, приехали как-то на пикник ребята из театра. Я говорю: «Слушайте, у меня тут есть несколько вёдер картошки, но земля непаханая, давайте так посадим». Посадили и забыли. Осенью приезжаем — картошка уродила, надо вывозить.

А немецкая журналистка Криста Фогель подарила нашему театру автобус «Мерседес», красивый такой. И вот я в этот красивый автобус загрузил восемнадцать кулей картошки, сбросили мы их в сарай художнику Верёвкину и потом этой картошкой я подкармливал театр. Был такой период, когда мы семь месяцев не получали зарплату. Так что земля мне в тот момент очень сильно помогла.

Куда я уеду? У меня ёлки…

— Есть такой известный драматург Ивашкявичюс, многие театры ставят спектакли по его пьесам, а у нас в драме проходила творческая писательская лаборатория. Я играл в его пьесе одного смешного персонажа, и после лаборатории мы должны были ехать со спектаклем «Цилиндр» в Тару. Ивашкивичюс спрашивает: «А можно я с вами поеду?»

И вот этот до мозга костей европейский человек едет с нами на север в Тару. А на дворе осень, лужи, слякоть, грязь непролазная. Он смотрит спектакль и размышляет:

— Если я сейчас позвоню в Вильнюс и скажу, что посреди степи стоит великолепный театр, а в нём играют актёры европейского уровня, меня засмеют.

…Однажды режиссёр Маргарета фон Тротта уговорила меня на пробы в её фильме. Я там должен был играть профессора-чеха. Я усердно учил с педагогом немецкий язык, потом долго удивлялся, почему меня не зовут сниматься. А мой зять — он голландец — и говорит: «Знаешь, почему тебя не пригласили? У тебя даже акцента не было!» А там нужен был славянский акцент. В общем, перестарался я…

У меня было много разных приглашений. Но, ребята, как я уеду? Когда уехали Чиндяйкин, Лысов, Ицков, у нас сняли несколько спектаклей…

Как я могу подвести свой театр? Нет, никак не могу. Мне зимой вообще дедморозить, у меня ёлки…