Мой дедушка Сергей Васильевич Башкиров

Серёжа Башкиров родился в Костроме в 1891 г. Отец его был фельдшером (или врачом).

Из рассказов бабушки о его детстве не забыла только один: о том, как накануне первого в жизни дня занятий в гимназии Серёжа и его двоюродный брат, немногим старше Серёжи, надев новые, только что от портного гимназические мундирчики, пошли с визитом к кому-то из родственников; идти было далеко; внезапно разразилась гроза и брат, недавно читавший что-то об электричестве, закричал: "Срывай скорее пуговицы, они металлические и притянут молнию!" и как ни жалко было Серёже новенького мундирчика, он послушался брата и отодрал все пуговицы.

1

В старших классах гимназии он стал активным участником подпольного революционного кружка, редактором печатного органа кружка. Тридцать лет тому назад я читала несколько номеров той газеты, дедушкины статьи выделялись страстностью в обличении пороков самодержавия и - не побоюсь сказать - поэтичностью языка. Легко было, читая эти тексты, представить их произносимыми на маёвке, где и ещё более пламенные речи произносились, пока руководители кружка, включая дедушку, не были арестованы. Более года дедушка провёл в тюрьме; оттуда он писал гимназистке Вареньке Леонтьевой, длинные письма со стихотворными вложениями. Тюремный режим для него был облегчен по ходатайству предводителя дворянства, по праздникам дедушку выпускали домой, и бабушка рассказывала, как однажды во время пикника за Волгой, где присутствовал отпущенный на день из тюрьмы дедушка, началась гроза, ливень, и не прекращались долго и не было просвета в тучах, но дедушка отправился на самой маленькой из лодок назад через Волгу, чтобы не опоздать к нужному часу в тюрьму, и как это было страшно - видеть, как волны мотают скорлупку, едва различимую сквозь мрак... Эту картину я представляю себе так, будто стояла тогда на берегу Волги рядом с юной бабушкой, замирая от страха.

Выйдя из тюрьмы, он сдал экстерном экзамены и получил аттестат об успешном окончании гимназического курса, но без права поступать в Российские университеты (и даже проживание в университетских городах России было ему запрещено, как неблагонадёжному), и уехал учиться в Саксонию, в городок Митвайда возле Хемница. Там он стал председателем Землячества славян и негров (последних в городке было мало), участвовал в разнообразных развлечениях, в том числе в соревнованиях, устраиваемых владельцами пивных погребков Митвайды: кто выпьет больше всех пива в ограниченный срок и после этого сможет написать самый смешной отчёт о ходе соревнований (в случае близких результатов по количеству именно достоинства отчёта решали дело), получал звание Короля Бахуса и право пить бесплатно и угощать друзей во всех погребках Митвайды до следующих соревнований. Однажды дедушка вышел в победители. Но вскоре началась Первая мировая, и, когда Германия объявила войну России, Сергей Башкиров поспешно покинул Митвайду, ушёл пешком в Чехию, где ненадолго остановился в доме одного из товарищей по Землячеству, а потом отправился дальше и в скором времени был уже в Костроме. Там он вскоре был мобилизован и послан в Омск в должности главного заготовителя сена для армии, куда и уехал с семьёй (он женился на Варваре Николаевне Леонтьевой, будущей моей бабушке). Затем (в 19-м?) с каким-то поручением он командирован был во Владивосток, где в то время происходили частые смены власти, был там арестован, находился под угрозой расстрела, но сбежал из-под стражи с двумя товарищами. Боясь быть снова схваченными, они уходили на Запад пешком через Маньчжурию. Шли по местам, где свирепствовала холера, один из его спутников заболел и умер, вдвоём с другим они добрались до Читы, откуда дедушка смог дать бабушке телеграмму, сообщить, что жив и здоров и скоро приедет, а много месяцев, если не более года, она не имела о нём никаких известий.

Моя мама - ей было три года - в кепке и штанах брата сидела на ступеньках крыльца дома, когда подошёл человек, которого она не узнала, и спросил : "Мальчик, ты не знаешь, где тут живут Башкировы?" (в его отсутствие бабушка с детьми переехала), она ответила: "Я не мальчик, я Люба Башкирова, мы тут живём", - и незнакомец схватил её, счастливо смеясь, и подбросил к облакам и поймал и снова подбросил.

Вскоре они уехали в Новосибирск. Мама не помнит, где он работал в Новосибирске, но помнит дом, в котором жили, бревенчатый, на высоком берегу Каменки, в начале 20-х это была чистая речка, в которой можно было купаться и рыбу ловить, у воды росли ивы, на крутых травянистых склонах - сосны, в это трудно было поверить, когда мы с мамой разыскали дом в 1955г: зелёная долина речки превратилась в крутой овраг, сверху донизу застроенный лачугами.

Дедушка с семьёй дважды переезжал из Омска в Новосибирск, причины и обстоятельства этих переездов, как и дальневосточного эпизода, так и остались загадкой для меня - с какой целью он был командирован во Владивосток (кажется, в 1919 г., но и в этом не уверена), какой властью арестован? Бабушка говорила об этом неохотно, отделывалась замечаниями вроде "Там какой только власти не перебывало тогда, и японцы, и американцы".

Скитания окончились в 1925 г., когда он стал директором машиноиспытательной станции в Омске. Там, в домике на берегу Иртыша, и прошло детство моей мамы.

Дедушка был конструктором сельхозмашин, занимался преимущественно сено- и зерноуборочными, испытывал комбайны. По совместительству преподавал в Сибаке (Сельхозинституте), заведовал кафедрой механизации сельского хозяйства. Сибака была недалеко от "машинки".

В 37-м (или начале 38-го) в сибаковской стенгазете появилась статейка о его связи с троцкистами, и его уволили из института и с "машинки" тоже; дом на "машинке" велено было немедленно освободить, вещи были поспешно проданы или брошены, везти их было некуда. Маму, тогда студентку гидромелиоративного факультета, собирались исключить из института, студенты ходатайствовали за неё, собирали подписи и готовили собрание по этому поводу, но декан гидромелиоративного факультета И.И. Агроскин, который очень хорошо к маме относился и поручал ей расчёты для своей научной работы, отговорил инициаторов собрания от сколько-нибудь шумных действий, сумел замять дело, и маме даже дали место в общежитии, где она и жила в то время, когда безработный дедушка с женой ютился в снятой (где-то на Северных) комнате, ожидая неминуемого ареста. Однако судьба повернулась иначе: после отстранения Ежова появилась статья в Правде "о разбазаривании ценных кадров", где в первую очередь говорилось о дедушке (кажется, так и называлась - "Почему без работы профессор Башкиров"), и дедушку немедленно пригласили работать в институт, дали жильё. Он защитил докторскую диссертацию, стал заведующим кафедрой механизации и заместителем директора института по научной части.

Он пресекал разговоры о том, как подло поступили авторы статьи в стенгазете, говорил, что не следует судить сурово людей, непорядочно поступивших с перепугу, и с семьёй одного из них, профессора П., у мамы были приятельские отношения, но вот другая моя бабушка, узнавшая об этом даже не дома, а со стороны (она приехала в Сибаку в конце войны), была непримирима, поджимала губы и с суровым лицом, не здороваясь, проходила мимо профессора П., и была недовольна тем, что я у них дома бываю, это мне запомнилось. Впрочем, "с перепугу", от страха за себя и семью, подписал статью только профессор, а первый автор действовал по собственной инициативе и у него это, по-видимому, было способом делать карьеру. Но не стоит занимать время изложением моих домыслов, это всё-таки не более чем домыслы, возникшие на основании слышанного в детстве и рассказанного мамой много позже.

Собственно мои воспоминания о дедушке начинаются с самого раннего детства.
В войну мы жили вчетвером в двух комнатах "с чёрного хода" первого этажа ближайшего к старому корпусу (если идти от корпуса в сторону Иртыша) жилого дома, дедушка и бабушка, мама и я, мы с мамой в проходной, бабушка и дедушка в дальней, там стоял большой двухтумбовый дедушкин стол, за которым он работал, писал, чертил. Я заглядывала тихонько,в дверь: если дедушка пишет или чертит- мешать нельзя, но если сел вольнее и взял в руки газету - можно, опрометью к нему, проскочив между широких тумб стола. Забраться на колени, заглядывать в газету, спрашивать, какая это буква; на столе множество интересных вещей, лучше всего полукруглая готовальня, где на зелёном сукне лежат транспортир, циркуль, замечательные лекала.

Впрочем, это не из самых ранних воспоминаний, но самое раннее наверное не подлинное, это мама рассказывала и мне потом так ясно представилось, будто сама помню. Я только недавно научилась вставать в кроватке, держась за перекладину, когда впервые меня оставили дома одну: в киноаудитории показывали что-то, что всем хотелось посмотреть, и мама с бабушкой решили, что на полтора часа меня можно оставить, уложив спать, я хорошо спала по вечерам. Пошли, но дедушка, посидев в зале минут двадцать, встаёт и уходит: решил проверить, сплю ли, заглянув снаружи в окно комнаты; заглянул - а я стою в кроватке, озираясь испуганно, он тут же вошёл, успокоил, остался со мной. Так вот мне кажется, что я это помню: странную тишину, полутьму, тусклый свет ночника и - необычно - никого вокруг, только часы тикают и бьют иногда, и в углах шевелится тьма - живая? страшная.. и вдруг появляется дедушка, берёт меня на руки, какая огромная радость!

Наверное это не настоящее воспоминание, а воображённое из маминого рассказа, слившееся с позднейшим каким-то "одна в комнате".

В дедушкином кабинете-спальне висела карта на всю стену, дедушка, послушав чёрную тарелку, озабоченно переставлял булавки с красными ленточками на карте, долго стоял задумавшись. Он часто сажал меня на плечи, подходил к карте, я показывала - где сейчас папа, где дядя Гена.

Иногда слушал патефон, долго крутил ручку, ставил большую пластинку, мембрана, покачиваясь, плыла, отражаясь на переливающейся чёрной будто жидкой поверхности пластинки, комната плотно наполнялась звуком, густым, многоголосым (из этого воспоминания выплывает слово Бетховен), иногда пел хор и дедушка начинал расхаживать по комнате, подпевая.

Летом ходили с ним на дальние огороды. Ближним занималась бабушка, там росли огурцы, помидоры, а на дальнем только картошка, немного морковки и репы, со мной он туда ходил не для долгой работы, а немного молодой картошки принести и прогулки ради,
помню возвращение с дальних огородов тёплым вечером, полями, босиком по травке вдоль обочины или по мягкой тёплой пыли дороги ступая, несу сама с полдюжины морковок с ботвой. Идём вдоль опытных полей, издалека виден старый корпус, окружённый купами деревьев. "Устала?" - он сажает меня на плечи, и мне становится видна серебристая сверкающая полоса Иртыша. Дедушка тихонько напевает - "Вечерний звон, вечерний звон".

Ближе к домам встречаем знакомого, он спрашивает меня: "Что ты делаешь там, так высоко?"

Я отвечаю: "Помогаю дедушке нести морковку!" Не сразу понимаю, почему они смеются, потом понимаю, и делается стыдно.

Когда вернулся домой папа и приехала его мать, моя другая бабушка, нам дали комнату в трёхэтажке и мы поселились там вчетвером, но я по-прежнему проводила много времени у дедушки, и там мы всей семьёй собирались по воскресеньям, когда приезжали дядя Гена с женой. Дедушка будто помолодел, часто шутил. Ставили самовар, подолгу сидели за большим столом под оранжевым абажуром.

У нас была лодка, которую держали у бакенщика, большая, на две пары вёсел, и первым послевоенным летом часто ездили за Иртыш, иногда с мамой и папой, дядей Геной и его женой Леночкой, но чаще втроём - я, дедушка и бабушка. Располагались на левом берегу Иртыша в устье речки Замарайки, где я сколько угодно могла плескаться в прогретой до светлого песчаного дна воде Замарайки, дедушка ловил рыбу. Назад он тащил лодку бечевой.

Это было бесконечно счастливое лето - первое после войны.

В войну институтское здание было занято эвакуированным из Ленинграда заводом,
когда сняли блокаду и завод вернулся в Ленинград, занятия в аудиториях и лабораториях возобновились. Бабушка нередко посылала меня сказать что-нибудь дедушке, спросить, когда он сможет придти обедать, телефонов в жилых домах Сибаки в ту пору не было.
Мне нравилось ходить в институт, подниматься по широкой лестнице главного входа на второй этаж, потом налево к дедушке на кафедру. Потом научилась читать расписание и разыскивать нужную аудиторию, если у него была лекция или практические занятия со студентами. На лекции я не заглядывала, дожидалась перерыва, но слышно из коридора было хорошо, и мне нравилось постоять и послушать его голос, другой, не домашний, и следить за течением речи, пусть и непонятной. Изредка он говорил что-то, отчего все дружно смеялись, и догадаться, что сейчас это произойдёт, можно было по едва заметному изменению интонации. А ещё интереснее было смотреть и слушать на практических занятиях. Там было не так тихо, и можно было чуть-чуть приоткрыть дверь и не только слушать, но и смотреть, видеть, как он двигается, водит указкой по чертежам, разговаривает то с одним, то с другим студентом. Хотелось скорее вырасти и стать студенткой.

В конце 48-го дедушка неожиданно заболел. Его положили в больницу на Водниках, бабушка ходила к нему каждый день надолго. Один раз взяла меня с собой, он очень мне был рад, шутил. Присылал мне с бабушкой записки - листочек из блокнота с рисунком и парой четверостиший: смешные человечки играли в мяч навылет, вот один промахнулся и вылетел из игры, вот другой, наконец остались двое, самые забавные из всех. Но в тот вечер, когда я ждала листочка с победителем, бабушка пришла поздно, меня уложили спать до того, как она вернулась, а утром она очень рано ушла в больницу. А на следующий день дедушка умер. Это случилось 3 января 1949 года.

Оригинал в ЖЖ автора.