Новосибирск пятидесятых

Я впервые увидела Новосибирск в марте 1955 года, в весенние каникулы.

Наш переезд туда из Омска был уже делом решённым, к началу нового учебного года мы должны были оставить Сибаку навсегда, но мама начала работать в Сибстрине на семестр раньше, с нею туда временно уехала и бабушка Варя, так что я с зимних каникул не видела маму и бабушку и очень соскучилась, и волновалась в течение всего этого первого в жизни самостоятельного путешествия в поезде, отправившемся с омского перрона поздним, но светлым ещё мартовским вечером, почти не спала и задолго до рассвета прилипла к окну в ожидании огней большого города, — и вот, подумала, они показались в начинающей синеть темноте...

1

— Каргат, — сказала, зевая, проводница и повторила громче: «Каргат, стоянка сокращена, кто сходит, поспешите».

Скрежет тормозов, бегущие за вагонами люди в валенках, телогрейках, обвешанные узлами, из-под вагонов стоящего на соседнем пути поезда лезут другие и тоже бегут, поезд, вздрогнув, останавливается — ненадолго, но толпы бегущих непонятно как успевают в него всосаться, несколько человек — один из них с перевязанными верёвками чемоданами, по одному в каждой руке, и с огромным заплечным мешком — ещё бегут, когда поезд уже тронулся, тот с чемоданами бежит заметно быстрее поезда, потом один чемодан взлетает в воздух и исчезает, следом за ним взлетает и исчезает бегущий — вспрыгнул-таки на подножку нашего или соседнего вагона...

Огромные элеваторы, потом снова потянулись вдоль путей маленькие саманные домишки, во многих окошки светятся уже, хотя час ещё ранний, — и вскоре опять синяя мгла за окном, лишь изредка цепочка редких тусклых огней дальней деревни или свет фар одинокого грузовика, ползущего по невидимой дороге. А синева за окном всё светлеет и светлеет, и вот уже различимы белые стволы берёз, сбившихся в колки, они, колки, — как крохотные полупризрачные острова в бесконечном пространстве дымчато-голубого снега, а впереди по ходу поезда разгорается пламя — сначала неяркое и лиловатое, потом ярче, как угольки в печи, потом заливает полнеба, всё ярче, ярче — и вдруг брызнул ослепительный свет, засверкали снега миллиардами искр, берёзы, подступившие близко к путям, засветились нежно-золотисто-розово, и дымы из печных труб пробегающих мимо домиков наполнились розово-лиловым светом... дороги, дороги вдоль путей со множеством машин — сразу одновременно видно не менее десятка, нет, дюжина! и не только грузовики, но вон и газик спешит и Победа... и как-то внезапно — мост, река огромная, шире Иртыша, с ленточками протоптанных тропинок, на них люди — по одному и цепочками, некоторые тянут за собой санки, и в ту и в другую стороны, цепочки сливаются и снова разрываются, двигаясь в разные стороны, но мост, казавшийся бесконечным, кончился, отстучал своё, поезд развернулся, и вот уже огромный зелёный вокзал: Новосибирск Главный.

Меня встретила бабушка; помню проход через бесконечный зал, наполненный снующими людьми, выход на площадь столь же гигантскую, где люди с узлами и без штурмовали автобусы, но в нашем (автобусе или троллейбусе, не помню уже) народу было не так много и нашлось место у окна, полузамёрзшего, но с продышанным прежним пассажиром довольно большим круглым отверстием, в которое хорошо видны были улицы, тротуары, люди — теперь всё больше уже не в телогрейках, а в тёплых зимних пальто с меховыми воротниками, а то и в шубах, дамы в фетровых ботиках... остановки — Красный факел, кинотеатр Победа, потом бабушка показывает в другую сторону — там оперный театр, но мне не видно... кинотеатр Пионер, улица Серебрянниковская, потом автобус скатывается вниз к мосту через овраг, весь облепленный крохотными домиками, лачугами, полуземлянками какими-то, под нами — море крыш, тощенькие дымы несмело поднимаются из множества труб и вянут, не достигая высоты моста... потом снова улица с небольшими домами, и вот наша остановка, от неё ещё несколько кварталов по такой же улице до входа на территорию Сибстрина, обнесённую решёткой, две тумбы обрамляют вход, направо — большое здание института, мы сворачиваем налево, к жёлтому странному жилому дому в четыре этажа.

Наша квартира — на первом. Она пока не вся наша, в одной комнате живут прежние хозяева, но к осени соседи уедут.

Эти несколько сибстриновских корпусов возвышались среди моря деревенского вида домиков с огородами, сараюшками, дощатыми будочками отхожих мест, с огромными сугробами вдоль улицы, проезжая утоптанная часть от снега не расчищалась, машины редко сворачивали с асфальтированных больших улиц. Возле колонок, из которых носили воду, непроходимо скользко, пройти по грязно-жёлтому неровному льду с полными ведрами требовало немало ловкости.

Улицы закаменские я как следует разглядела уже в следующий свой приезд в начале лета: длинные, поросшие травой, там бродили куры, с громким кудахтаньем разбегались, если вдруг проезжала машина; можно было увидеть и привязанную к колышку козочку, которая рядом с домом паслась; дети играли на улицах в футбол, в вышибало, бегали босиком, то вдруг раздавался из какой-нибудь сараюшки истошный визг поросёнка; а субботними и воскресными вечерами в каждом почти квартале хотя бы в одном из дворов — гулянка, нестройные песни раздаются; но бывало — и хорошо пели, так, что заслушаешься.
И патефоны... не только в праздник — если летним вечером пройти по улице, непременно услышишь хрипловатый патефоный голос то из одного открытого окна, то из другого, — песни Руслановой чаще всего сопровождали эти прогулки, но и много, много разного: Утёсов, Шульженко, Морфесси, Шаляпин.

В тот первый приезд сильнейшим впечатлением был оперный театр. И Каменка. Сочетание их: Каменка, набитая халупами, была в нескольких минутах ходьбы от театра.

А театр — здание с могучими колоннами, увенчанное огромным куполом, казался дворцом... но странным: как ни поражали роскошью фойе, огромный зал с огромной люстрой и выстроившимися под куполом копиями греческих и римских скульптур, большой концертный зал напротив, — что-то было не так, слишком огромно, неправдоподобно огромно, как будто увеличившееся, разросшееся в бреду здание прекрасного театра... Относительно недавно я прочла, что здание это начато было постройкой не как театр, а как крытый павильон для трибун, где партийные руководители могли бы стоять в тепле и под крышей, а толпа демонстрантов всасывалась бы с одного конца здания и извергалась в противоположном... сейчас что-то не смогла найти ничего снова об этом и не верится, что это правда — более достоверно, что он был задуман как комплекс культурных учреждений, театр в их числе. Он достраивался в войну и был открыт сразу после войны. Я мечтала о нём после того, как увидела его в кино лет в шесть, чуть ли не в первый раз была тогда на вечернем сеансе, меня пустили, потому что в киножурнале (так назывался ролик кинохроники, который крутили перед началом фильма) должны были показать маму — как ей вручают премию — велосипед за первое место в конкурсе работ молодых учёных. Происходило это на сцене новосибирского театра. Приехав домой в Омск, мама рассказывала о театре, о балете Айболит, который я когда-нибудь посмотрю, рассказывала, подробно описывая каждое действие, декорации... И как же мне хотелось это увидеть!

В задних рядах партера ужасно плохо было слышно, эхо мешалось со звуком со сцены, лучше было сидеть даже в верхних рядах третьего яруса, а ещё лучше в ложах.

Но всё-таки он был, этот театр, и люди из Закаменки переходили Каменку — фантасмагорическое место, убеждавшее в существовании преисподней, — и оказывались в другом мире, где из театральной ямы слышатся звуки настраиваемых музыкантами инструментов, сияет огромная люстра, широкими складками ниспадает бархатный занавес с золотыми кистями... вот всё стихает, выходит дирижёр Бухбиндер, взмах палочки — и начинается волшебство! Крупенина, Зимина — две примы балета, город делился на крупенистов и зиминистов; Мясникова (как помню её графиню в Пиковой даме!), Соляник (тогда казалось — божественная Виолетта!)

Театр и Каменка... но ещё и Красный поспект, бульвар с двумя рядами тополей, широкая улица километров семь длиной, и если двигаться в сторону Оби, в нижней части проспекта в какой-то момент открывается вид на разворот Оби, на весь в старых берёзах холм Бугринской рощи на левом берегу — не припомню места в другом каком-нибудь из виденных мной равнинных городов, где простор ТАК входил бы вдруг в главную улицу города...

Но вот, чувствую, не удалось передать первое сильнейшее впечатление от города...

Это было изумление его масштабам, сразу же почувствованной скорости его роста. Омск был тогда более или менее органично выросшим городом, главная красивая улица Ленина (бывшая Люблинская) и театр — по сравнению с Новосибирским оперным просто игрушечный, миниатюрный, как изящная безделица на комоде — выдержаны в едином архитектурном стиле, а здесь — будто город великанов, гигантский недоосуществлённый экспериментальный проект Ле Корбузье беспорядочно наступал на скопление сбившихся в кучу деревень... Или наоборот: гиганты начали строить город — для себя, не для маленьких людей — торопясь, пробуя и так и этак, орудуя глыбами, разумеется без милых подробностей вроде лепнины омского театра, — а к нему, этому новоявленному городу великанов, как магнитом потянуло множество старых деревень и городков с необозримых просторов Сибири, они заполнили всё пространство между с размахом расставленными конструктивистскими экспериментами и и далее растеклись вдоль великой реки и её невеликих притоков — Ельцовки, Каменки, Инюшки, Ини.

И Омск сильно вырос в годы войны, и туда было эвакуировано много заводов, но ничего подобного скорости роста этого города, на котором видимо трещали все швы, там всё-таки не было.

Каменка в том виде, как я её застала, существовала недолго, не помню точно, когда её засыпали (в 70-х?), взяли в трубу, сравняли с землёй. А в начале 20-х она была речкой с чистейшей прозрачной водою, в крутых берегах, к которым вплотную подходил бор, с рядом добротных бревенчатых домов над склоном; в одном из них года два жили мои бабушка и дедушка с двумя маленькими детьми, но (кажется в 25-м) вернулись в Омск. В тот мой первый приезд мы с бабушкой разыскали дом, в котором они 30 лет тому назад жили, и она рассказывала мне, как оно тогда было, и трудно было поверить её рассказу, представить себе на этом месте сосны, чистую речку, в которой ловили рыбу и купались в заводях, глядя на плотно столпившиеся крыши лачуг под нами, жидкие дымки из труб, людей, преимущественно женщин с кошелками в тот поздний утренний час, осторожно, бочком спускающихся по скользким крутым — не улицам, а узеньким извилистым тропинкам, — проходам между скученными домами. Теперь вода в речке была тёмно-жёлтая, вонючая, не вода, а сточная канава. Перейти её, кроме как по единственному мосту, можно было ещё в трёх местах; одно из них, самое комфортное для пешеходов, называлось Байдуковский спуск, там даже телега могла проехать иногда, ну, конечно, не после дождей, а в сухую погоду, а после хорошего дождя спуск превращался во что-то более похожее на селевой поток, чем на дорогу. Зимой было очень скользко.

И был ещё переход, серией очень крутых тропинок и лесенок с крутыми полуобвалившимися ступеньками, зажатых между домами, кое-где чуть ли не по крышам землянок они вели, внизу — ветхий мостик, под которым бурлит коричнево-жёлтый поток неведомо чего, водой это не назовёшь.

Байдуковский спуск выводил прямиком в центр, на улицу Байдукова, два-три квартала — и театр, площадь Ленина, Красный проспект. Этой дорогой мы ходили классом (не всем классом, но человек пятнадцать собиралось) на первый утренний сеанс в кинотеатр Победа, когда учились во вторую смену. Собирались у школы в восьмом часу, около часа ходьбы, а в обход через большой мост чуть не вдвое дальше. Зимой это было в полной темноте, в марте — на рассвете, а весной, когда байдуковский спуск развозило, ходили в обход, по большому мосту. Как-то я предложила сходить после школы.

— Ты чё, за это ж три раза можно сходить утром.

— Не три, а пять, — сказал кто-то.

— Ну за пять — это уж не знаю кто ходит.

(Билет в кино на утренний сеанс стоил рубль, на вечерний — самый дешёвый — три, дорогой — пять рублей; это до реформы 60-го года, после нее, соответственно, 10, 30, 50 копеек).

А ещё один переход я тщетно пыталась разыскать дважды и не могла найти, заблудившись в узких тупичках и в первый раз с трудом найдя дорогу назад; потом мне подробно объясняли, где куда сворачивать, у какой сараюшки и между какими заборами протискиваться — и снова не нашла, хотя облазила большой участок левого берега Каменки.

В одном из этих домиков была раза три у своей одноклассницы.

Улицы, ведшие прочь от Каменки через всю Закаменку, назывались именами писателей — Толстого, Тургенева, Короленко; мы жили на Чехова, впрочем и поперёк тоже случались писатели, например, большая асфальтированная Бориса Богаткова, — но не только они,
а и Чехова, Толстого проделывали многокилометровый путь от берега Каменки до берега Инюшки, и вот там, за той речкой, всё это тогда было — бор на крутом берегу, ивы у воды, чистая вода, бревенчатые избы-пятистенки на ближних к речке улицах.

Непривычная к городскому окружению, я часто уходила в ту сторону — это было неблизко, а если идти налево, параллельно Каменке и прочь от Оби, то ещё дольше до конца города. Ещё одна моя одноклассница (и тёзка) жила в самом последнем доме на улице, дальше других удалявшейся в степь. Мы иногда уходили с ней на лыжах далеко, через пустые пространства и глубокие, но пологие овраги с осиново- берёзовым лесом и редкими вкраплениями сосен, к высокому месту, откуда видно было «аж до Берди». Помню, что однажды заблудились в лесу, выбрались поздно в сумерках на открытое место, откуда виден уже был её дом, спешим, продрогшие, к вожделенному огоньку, к теплу, — и вдруг из небольшого овражка выныривают один за другим танки и на нас... проехали быстро совсем рядом с нами.

— Тут часто учения, — сказала Галя...

(продолжение следует)

Оригинал в ЖЖ.