Вадим Физиков: «Мне было стыдно, когда Сталин стал второй фигурой на голосовании «Имя России»

Литературоведа и критика, заслуженного работника высшей школы РФ, бывшего многолетнего декана филологического факультета Омского педагогического университета Вадима Физикова, несмотря на то, что он не любит чрезмерного пафоса и излишних «красивостей», можно смело назвать «живой легендой Омска». Возраст, статус, количество учеников и авторов, которым он дал путевку в большую литературу это позволяют. Хотя, Вадим Михайлович, даже внешне, с Омском как-то плохо «монтируется». Строгий «профессорский» (хотя Физиков только доцент и кандидат наук) костюм-«тройка», седые вьющиеся волосы, идеальная русская речь, владение интонациями артиста, дикция чтеца — облик классического русского интеллигента. Таких людей еще можно встретить на улицах Петербурга, в «Пушкинском Доме». Однако… Омск, Амурский поселок, типовая «двушка» на первом этаже советской пятиэтажки. Зато просторная кухня, служащая заодно и кабинетом. С книжными полками, компьютером и большим столом, на котором вольготно расположился толстый пушистый кот-«сибиряк» светло-песочного окраса. Не мешая ему, мы садимся за стол, без чая и без кофе. Разговор предстоит нешуточный: о судьбах русской культуры, ни больше, ни меньше.

1

— Вадим Михайлович, вы как-то в одном из недавних публичных выступлений сказали, что «Омск абсолютно не мой город». Вы ведь, наверняка, могли уехать и украсить своим присутствием университетскую кафедру любого московского или питерского вуза. Но вы всю жизнь прожили в Омске и, в общем-то, тут тоже состоялись. Как вам это удалось в нелюбимом городе?

— У нас ведь в России странная любовь к Отчизне. Омск — моя родина. Мой отец из крестьян Смоленской губернии. В конце 1920-х годов его отец, то есть мой дед, отправил своего сына в Сибирь получать образование. На Смоленщине уже вовсю шла коллективизация, а здесь было поспокойнее. Мама родом из маленького городка в Башкирии. Сюда тоже приехала учиться. Мои родители были студентами самого первого набора литературного факультета Омского педагогического института, образованного в 1932 году. Здесь они познакомились, создали семью, и в 1938 году родился я. Отец погиб на фронте в марте 1944 года. Мама больше не вышла замуж, она свято берегла память об отце. У меня даже в мыслях не было оставить маму, хотя она иногда у меня спрашивала: «Может ты поедешь?»

Я окончил школу с золотой медалью и, в принципе, мог попытаться поступить в столичный институт, как это сделал потом мой сын, который после 17 лет уехал отсюда, поступил в один из лучших электротехнических вузов Ленинграда и больше уже не вернулся. Сейчас живет в Санкт-Петербурге. Я поступил в тот же вуз, который закончили мои родители, затем проработал в нем 50 лет, здесь в Омске я нашел счастье со своей женой, с которой учился на одном курсе, здесь родились мои дети, здесь похоронена моя мама. Словом, Омск — моя судьба. Здесь у меня все кроме сына и могилы отца, который похоронен в районе Западной Украины. Но!..

Душой Омск я не приемлю. Хотя так долго в нем прожил и так много пережил. Омск — настоящее захолустье. Он пережил период бурного послевоенного развития оборонной промышленности, стал крупным вузовским городом, театральным городом. Ему очень хочется быть столичным сибирским городом. Но, к сожалению, больше хочется, чем получается. Я знаю, что Омску предлагали, чтобы тут был тот самый Академгородок, который так мощно подпитал в свое время Новосибирск. Но тогдашние начальники не оценили идеи, не поняли, какие перспективы может дать городу развитие большой науки. И когда «оборонка» пошатнулась, то это лишило Омск серьезной долгосрочной перспективы развития.

— Вы говорите, что в последние годы читаете по большей части местных литераторов. А в «захолустном Омске» вообще есть литература?

— Конечно. Омск очень хочет быть по-настоящему литературным городом, потому что здесь было много предпосылок для развития литературного процесса. С Омском связаны судьбы многих крупных, очень талантливых людей. Иногда эти судьбы были трагическими, как, например, у Достоевского, ссыльных писателей-народников, поэта Павла Васильева — писателя колоссального таланта. Молодым человеком в Омске оказался Всеволод Иванов, где он, работая наборщиком в типографии, набрал свою первую книжку рассказов «Рогульки». В Омске прошла половина жизни Леонида Николаевича Мартынова, настоящего, крупного поэта, во многом опередившего свое время. В 1945-46 году он выпустил книгу с диковинным названием «Эрцинский лес», одну из своих лучших книг. За нее его здесь страшно ругали, «били», доносили на него, и он бежал из Омска, и больше никогда сюда не приезжал. Даже на похороны родного брата. Так ему здесь «досталось». Вот это, кстати, к разговору о захолустье… В Омске родился Иннокентий Анненский. Конечно, он совсем недолго тут прожил, как и выдающийся художник Михаил Врубель. Но все это — та предоснова, которая легла в фундамент омской культуры. Поэтому мы так ухватились за то, что Омск — место каторги Достоевского. Гордиться-то, на самом деле, нечем. Но здесь в Омске, он пережил очень глубокий духовный переворот, здесь он открыл Христа. Он потом писал в письме: «Если мне придется выбирать между Истиной и Христом, я выберу Христа». Этот внутренний переворот и создал Достоевского, как мирового художника, автора замечательных повестей и творца пяти великих романов. И это тоже фундамент нашей культуры. Поэтому в этом городе не могло не возникнуть литературы. Здесь всегда было много талантливых писателей, поэтов. Были даже драматурги, как, например, Николай Анкилов, автор пьесы «Солдатская вдова». Духовная основа у развития литературы, в Омске, как это ни парадоксально, есть. И поэтому не переводятся талантливые люди в нашем городе.

Не могу не сказать о тех, кто ушел. Но они еще с нами. Я имею в виду Тимофея Максимовича Белозерова. Его давно нет, но он оставил мощный стимул своими стихами. Он был не только замечательным детским писателем, но и просто замечательным поэтом. Относительно недавно ушедший Владимир Макаров. Его книга «Под панорамой созвездий ночных», которую он еще успел подержать в руках. Олег Чертов. Поэт, до смерти которого Омск не подозревал о его существовании. Благодаря стараниям жены, которая нашла в себе силы издать на сороковины мужа сборник его стихов, мы узнали, что в Омске был настоящий поэт-мыслитель. Хотя его вера в Бога была особенной. Были замечательные публицисты: Леонид Мартынов, Леонид Иванов, Петр Ребрин.

Из тех, кто с нами. Поэзия развивается раньше прозы. Татьяна Четверикова. Действительно талантливый человек, очень много сделавший для молодых литераторов. Я «поверил» избранные стихи Четвериковой по своей собственной «методе». Когда я еще работал в педагогическом университете, вел там практикум по анализу лирического стихотворения. Конечно, я занимался больше классикой. Но я понял, что если у поэта есть такие стихи, которые могут быть проанализированы, изучены целостным образом, в единстве формы и содержания, мы можем говорить, что имеем дело с художником. Стихи Татьяны Георгиевны — истинно высокой пробы. Трудно мне открылся путь к стихам Марины Безденежных. Она пишет сверхкороткие стихи. Перед тем как опубликовать статью, я всегда читаю ее автору. Прочитал свой текст и Марине Александровне. Рад, что она поняла меня и приняла мою попытку анализа. Еще бы я выделил очень тонкого, глубоко верующего человека — Галину Кудрявскую. Это трепетные стихи, очень сложные для понимания и изучения. Но я понял, что в них есть правда. Признаюсь. Я понимаю, что в этой стране, в России надо быть верующим человеком. Истину понять можно, только если веруешь. Но что поделать?.. Не дана мне вера: умом понимаю, а сердцем нет. Поэтому о стихах и прозе Кудрявской писать мне было сложно. Очень талантливый поэт Николай Кузнецов. Он деревенский человек, и его связь с родной землей до сих пор не дает ему покоя. Он глубоко переживает о том, что происходит с русской, сибирской деревней. Недавно открыл для себя Олега Клишина. Он издал всего несколько книг. Это свидетельствует о большой требовательности к себе. «Вычитаемый век» — книга очень серьезная, настоящая. Юрий Перминов начинал достаточно беллетристически, но в последние десятилетия вырос настоящего, талантливого поэта. Женя Кордзахия. Человек сложной, драматической судьбы, но, по моему мнению, она очень талантливый поэт.

Из среднего поколения — Дмитрий Румянцев. Он один из немногих, кто опубликовал подборку стихов в «Новом мире». Это человек очень глубокой культуры, культуролог по образованию. Много читал, много знает. Так же как молодой, но очень даровитый поэт Андрей Козырев. Книга Вероники Шелленберг «Под присмотром орла» попала в большой национальный список «Бунинской премии». Она не получила премии, но ее заметили. Поздно я пленился стихами Владимира Павловича Новикова. Я все думал, что он поэт детский. Но мне в руки попалась его книга избранных стихов, и я в нее влюбился.

— А прозаики?

— Здесь все гораздо сложнее. В омской прозе, пожалуй, самое сильное — это публицистическая школа. Надо помнить о недооцененном при жизни Петре Николаевиче Ребрине. Он не имел специального образования, ему было очень трудно. Но в нем была первозданность, необходимая настоящему писателю. Он прошел войну, много пережил. Ну, а сейчас из школы омской публицистики, которую поддерживал тоже, к сожалению, покойный Иван Федорович Петров, есть только Владимир Чешегоров. Он живет «одиноким волком», но душа его болит за Иртыш, за трагическую судьбу российской деревни. Он недавно написал книгу, которая характерно названа «Не сломиться в отчаянии». Это достойная книга.

Александр Эрахмиэлович Лейфер, который для меня живой до сих пор, написал две особенно достойные книги. Книга о выдающемся ученом Александре Горбане под названием «Разгадать замысел Бога» — это открытие для всей отечественной литературы. Вторая — талантливая книга о Вильяме Озолине «Мой Вильям», составленная на основе их переписки. Лейфер всю жизнь работал в близком для него жанре художественной документалистики. В этом же жанре вышла книга моего старинного друга, талантливого журналиста и писателя Бориса Тюлькова. Он написал о трагической гибели своего родственника, наркома почт и телеграфов. Книга называется «Преданный». Преданный делу революции и преданный самой революцией. Это лучшая книга Бориса Тюлькова. Ну и книга Михаила Владимировича Кузина, который после своих «чеченских» командировок написал очень сильную книгу «Я сюда еще вернусь» о пережитом на чеченской войне.

Еще был Михаил Малиновский. Из живых. Несколько сильных книг написал Сергей Прокопьев. Я очень ценю его книгу «Сага о цензоре». Еще выделю точный психологизм коротких рассказов Александра Сафронова. Хочу сказать о Наталье Владимировне Елизаровой. Она стала известна не только в своем регионе. Историк по образованию, нашла свое призвание в литературе, когда написала три превосходных вещи. Это повесть «Пока смерть не разлучит нас», роман «Жмых» и совсем новый роман о жизни современной Швеции. О современной России она не пишет. Конечно, она будет писать и о России, я уверен. Но она хорошо знает, как опасно писать правду о современной России. В последние полгода я открыл нового писателя, человека очень зрелого — это кинодраматург, киносценарист, исследователь древности Сибири Сергей Шубин. Я прочитал его прозу, о которой мне захотелось написать. Последний его роман — это роман на грани абсурда. Роман, где я многого не принимаю в его герое. Но это литература! Чувствуется рука зрелого мастера.

— В Омске только в официальных двух союзах более сотни человек, но согласитесь, почти нет имен дальше Сибири. Что не хватает омским писателям, помимо денег, чтобы прогреметь на всю страну? Творческого масштаба, подлинных страстей и конфликтов, ощущения времени?

— Особенно стремиться прогреметь в нынешней России, мне кажется, не так уж и трудно. Культура чтения, музыкальная культура, изобразительное искусство никуда не делись. Но, тем не менее, уже разрушена та высокая культура классического периода, и будет ли что-то впереди, трудно сказать. Утрачен критерий высокого искусства. Талантливые люди есть, но они сами не знают, что нужно сейчас читателю, что нужно писателю. Нет чувства времени. Формулировать, может, и в XIX веке не все умели, но они умели чувствовать. И еще. Наше время — сложнейший период истории человечества, время страшного социального кризиса. Один из гениальных умов своего времени Федор Иванович Тютчев больше двадцати лет жил в «молодой» буржуазной Европе. Этот период развития России помог Тютчеву понять, что «молодой капитализм» рождает только одну свободу — свободу крайнего индивидуализма. А крайний индивидуализм, который переживает сейчас и Россия, он все-таки не очень в характере русского человека. Идет страшная ломка менталитета, сознания, мы не знаем, куда идем, что мы строим. Все это мешает развитию человека, человека как личности. А индивидуализм без развития личности — опасная штука. Без этого появление нового Пушкина, Достоевского, или Чехова невозможно. У нас нет этого чувства внутренней свободы. Я, например, всю жизнь прожил с ощущением страха. Страха на уровне быта, на уровне профессии. Сейчас я понимаю, что я получил очень плохое образование: в 1950-е годы в Омске хороших преподавателей можно было пересчитать по пальцам. От этого у меня был страх, что меня разоблачат и скажут: «Да ты же ничего не знаешь!» К тому же, наше образование… Как бы это сказать? Оно безответственно. Никто ведь не знает, что я читаю студентам, что я с них спрашиваю. У нас никто не учил быть преподавателем вуза. Многие думают, что это само по себе «учится». А как учить взрослых людей? Системы создания преподавательского корпуса у нас не было и нет.

* * *

Да уж... У нас, в Омске и университета-то, до середины 1970-х годов не было. Ученые были, а фундаментальной науки не было. Литераторы были, а чтобы опубликоваться, надо было ездить в Новосибирск: книжное издательство в городе отсутствовало почти двадцать лет. Были и немногочисленные книжники-библиофилы. Вадим Физиков — из их числа. В коридоре, прямо у входа огромный, по виду самодельный стеллаж — это литературоведение. В спальне книжный шкаф. В нем, по словам Вадима Михайловича, «разная беллетристика». В кухне-кабинете книжные полки, шкаф — омские и сибирские авторы. В гостиной, вдоль стен стеллажи от пола до потолка — тысячи томом. Классика, классика, классика…

— Вы действительно считаете, что классика в нашей стране умерла после 1917 года?

— Да. У нас был век русской отечественной классики, который начался с пушкинского времени и закончился в первой трети ХХ века. Век классики — это век искусства русской литературы. Именно искусства. Нетленного, неумирающего, искусства навсегда. Искусства, в котором содержание и форма находятся в абсолютном единстве, нерасторжимом. А закончилось оно, когда его призвали служить, заставили служить. Большевики знали, что значит слово писателя в России, и решил поставить его на службу своей власти, своей идее. Но у искусства есть такая особенность: если оно начинает кому-то служить (критикам, читателям, власти), то оно перестает быть искусством. Как только литература начинает «гнуть шею», она постепенно хиреет и гибнет. Пример таких «погибших» талантов — Шолохов, Фадеев и т. д. Это не значит, что в ХХ веке художников не стало. Но их стало очень мало. Булгаков, Платонов... Все остальное опускается до уровня беллетристики, а за ней уже идет массовая культура. Сейчас мы живем в мире массовой литературы. И поэтому когда появляется Астафьев или Распутин, мы говорим «О! Вот это уже литература настоящая!». Но это не Пушкин и не Толстой. Хотя это очень талантливые люди.

— Миросознание русского, а затем советского человека всегда было литературоцентрично. С развитием информационного общества, оно стало скорое «киноцентрично», а теперь, пожалуй, и «интернетоцентрично». Коллективная социальная память формируется экранам телевизора, но не книгой. Значительная часть населения вообще никаких книг не читает. Добьет это литературу окончательно или все-таки нет?

— Проще всего тут ответить: давайте поживем, посмотрим. Не знаю. Я же не футуролог. Но я привык верить слову гениальных художников. Вспоминается: «Но поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой». Это Маяковский. Еще более древний текст говорит нам, что «в начале было Слово». Слово имеет колоссальное влияние на человека. Колоссальное! За 50 лет работы со студентами я убедился в этом. Я слушал гениальных ученых. Мне повезло, я добрал какие-то сгустки знания в Ленинграде. Я слышал слово Сергея Аверинцева. Это был человек таких знаний, такой эрудиции, что я не понимал 99% того, что он говорил. Но я прикоснулся к его слову, оно завораживало. Я слышал Лотмана. Я в слово верую, ибо слово имеет продолжение-основание. Слово — основа и театра, и кино, и всего остального. Печально другое. Человек, отвергающий слово, звереет. Помню, когда в середине 1980-х годов вышел роман Виктора Астафьева «Печальный детектив», он произвел эффект разорвавшейся бомбы. Там такая была страшная правда о нас. Я ему не поверил. Думал: «Ну, не может быть! Неужели мы такое зверье?!» Потом пришли 1990-е годы, и стало еще хуже. А сейчас мы становимся более равнодушными, перестает болеть душа.

— Вы говорите, что художник может творить, только пока он свободен. Но есть тезис, согласно которому, именно запреты, цензура являются фильтром, отсеивают шелуху массовой культуры от подлинного искусства. Чаще всего приводится в качестве аргумента, что сегодня свобода вроде как есть, а художественных произведений эпохального масштаба не наблюдается.

— Я с этим согласиться не могу. Из давления, из гнета ничего достойного родиться не может. Есть самоцензура, но это другое. А внешняя цензура убивает художника, а не помогает ему. Внутренняя свобода художника — основа искусства. О влиянии цензуры на советскую литературу писал историк литературы Евгений Добренко. Я стою на том, что классический период в развитии каждой литературы — это когда она живет как высокое искусство.

— А каков критерий высокого искусства?

— Я выработал для себя два критерия. Первый — внутренняя свобода художника, которую нельзя потрогать, но он ее чувствует. И второй — абсолютная адекватность формы и содержания. Второй критерий сегодня, по сути дела, утрачен. Даже самые талантливые авторы творят скорее инстинктивно. Такие поэты как Пушкин, Жуковский, Тютчев, поэты «Серебряного века» были культурными, образованными людьми. Они не выдумывали приемы, они их брали из истории. Еще они знали, почему вот это хочется выразить в четырехстопном ямбе, а это — в двустишии. Они владели техникой. Пушкин вобрал в себя всю мировую литературу, фольклор, народную культуру, западную культуру. Они знали языки, читали Шекспира в подлиннике. Всякая культура всегда стоит на плечах предшественников. Это не значит, что эти авторы ничего сами не выдумывали. Выдумывали. Но они делали это осознанно. За спиной поэтов, художников классического периода была огромная культура. За спиной нынешних беллетристов этой культуры нет. Как пишутся стихи, как сложно это искусство стиха, они не знают.

— По логике должно быть наоборот?

— Все проблемы от несовершенства современной системы образования. Когда я работал на кафедре, то бывал со студентами в школах, должен был давать своим подопечным какой-то методический минимум. Нельзя изучать высокое искусство только на уровне темы, на уровне мотивов! Должен быть анализ на уровне целостности формы и содержания. В 1920-30-е годы в нашей школе и филологической науке господствовал «вульгарный социологизм». Суть его была в том, что нужно изучать содержание, тему, идею, мотив, жизнь автора. «И не надо нам никаких там художеств!» Когда я учился, это были 1950-е годы. Я благодарен своей учительнице литературы за то, что она просто заставляла нас заучивать стихи наизусть. И я потом заставлял это делать своих студентов. Если человек не знает стихов, то какой может быть целостный анализ?..

«Может быть поедите хоть что-нибудь?», — заглядывает на кухню Галина Александровна, жена Вадима Михайловича, в прошлом — преподаватель русского языка. Вадим Михайлович и Галина Александровна вместе 58 лет. Семейный стаж более чем солидный, понимают они друг друга с полуслова. Всегда интересно и радостно смотреть на такие пары. Впереди же — самая безрадостная часть нашего разговора. Видимо без чая, бутербродов и конфет действительно не обойтись. Хозяйка накрывает стол, а Марсик (так зовут кота), который за это время уже несколько раз уходил-приходил, на своем месте. «Мы его не сгоняем, — рассказывают супруги Физиковы, — Дети, когда приходят, возмущаются иногда. А нам он не мешает». Картина забавная и умилительная. Котиков ведь все любят. Пожалуй, только они еще могут нас, людей, объединить — и в интернете, и в жизни. Объединить чувством доброты. А мы с Вадимом Михайловичем продолжаем диалог о совсем недоброй стороне современной действительности.

— Искусство сегодня все чаще разделяет людей, а не объединяет. Скандалы последних лет по поводу художественных выставок, спектаклей, фильмов тому подтверждение. Все чаще доходит до драки в буквальном смысле слова. Что не так в сегодняшнем искусстве и обществе? Откуда эта агрессия, нетерпимость?

— Достоевский говорил, что русский человек, русский характер — характер крайностей. Это из «Дневника писателя». ХХ век добавил к этой русской черте еще большей остроты. Ведь это был век скрытых трагедий. Трагедий, которые коснулись каждой семьи. Кто-то «сидел», а кто-то молчал. У меня в семье никто не «сидел», но у моего отца в студенческие годы тайно сохранялся пистолет. Мне это потом рассказал его близкий друг. Моя мама работала в школе учителем русского языка и литературы. И она никогда не заговаривала со мной на какую-либо серьезную социально-политическую тему. Меня не удивляет, что эта черта характера русского человека — крайности — была усугублена. Немного найдется народов, которые смогли бы пережить, то, что пережил в ХХ век наш народ. Это показала Великая Отечественная война. Крайности остались жить в русском национальном характере. От нас никуда не делся «подпольный» антисемитизм. Он живет, хотя государство не признавалось в этом. Но ведь это позор, на котором чуть не сыграл Сталин после войны. А переселение целых народов! Сегодняшнее общество расколото. Мы ведь до сих пор не покаялись за то, что было при Сталине. Германия за Гитлера покаялась, а мы нет. Мне было очень стыдно, когда Сталин был второй фигурой на национальном голосовании «Имя России»...

— Даже первой на самом деле!

— Ну, этого я не знаю, наверное, вы знаете. Может и подтасовали, ведь это был бы такой позор! И до сих пор эта «сталинщина» сидит. И это тоже корень зла. Отсюда низкая культура образования, низкая культура общения, низкая культура в сфере культуры. Поэтому когда возникла некая внешняя свобода, то появилась разнузданность. Стало можно не считаться с другими людьми, «хапать» все подряд и т. д. И зверство это, оно все равно живет в нас усиленно. Это очень горько.

— С высоты вашего профессионального, жизненного опыта, вы можете сказать, что искусство способно сделать человека чище, добрее, возвышеннее? Созданы тысячи выдающихся гуманистических произведений, а человек был и остается злобен, агрессивен, нетерпим. Может мы переоцениваем роль искусства и тогда неважно, что читают люди: Пушкина или «бульварные» романы?

— Я думаю, что способно. Конечно, если человек не просто прикасается к высокому искусству. Ну, сходит разок в Эрмитаж, посмотрит фильм Андрея Тарковского, услышит пару раз музыку Чайковского, пройдет через изучение литературы в школе. Если он действительно сумеет приблизиться к сложному и очень облагораживающему миру искусства, то мне кажется, что это может притушить многие инстинкты, которые живут в нас, сгладить их. Дальше уже должна идти своя душевная работа. Искусство не нянька! Но сделать мягче, предрасположить к дальнейшей внутренней работе, заставить задуматься, попытаться ответить на какие-то вопросы, продолжить движение к высокому и прекрасному. Перевоспитать искусство не может. Но предрасположить к этому, при условии, что человек серьезно вступит в контакт с ним, вполне.

— А как сделать так, чтобы человек захотел вступить в этот контакт?

— Изменить ситуацию в школе. Это очень трудно, но нам все равно когда-нибудь придется этим заниматься. Книги. Сейчас чтение и книги тоже в кризисном состоянии. Разрушена система книготорговли. Классику, детскую, развлекательную книгу купить можно. Но попробуйте купить в Омске в магазине книгу специальную. По литературоведению, по искусству. Культурой сегодня занимаются люди малокомпетентные. Нужно очень многое исправить.

— Кто должен этим заниматься?

— В первую очередь государство. Нужно задуматься и сказать себе правду. Пусть нелицеприятную, но правду. Надо посмотреть на то, как живет человек. С пушкинского «Медного всадника» мы помним, что для государства человек — ничтожество. А должен быть личностью.

— Нет ли тут противоречия: с одной стороны жесткий индивидуализм — плохо, с другой — «нужно становиться личностями»?

— Наш век заставляет нас бороться за выживание. Когда вокруг нищета, то сложно думать о «высоком». Я сын интеллигентов, я осознаю, что век классики может кануть в лету навсегда. Как это произошло, например, с греческой культурой. Но продолжаю верить в возможности нашего терпеливого народа. Народа, невероятно богатого духовно. Сможет ли он родить еще одного Пушкина? Или двух? Не знаю. Но хочется думать, что он не исчезнет после того, что он вытерпел и вынес. Может быть, это и романтизм с моей стороны.

— Вы последние шесть лет не работаете в университете, и все же: вы верите в молодых?

— Конечно. Я только думаю: как трудно сейчас в России быть молодым. Трудно состояться, найти себя, когда так многое зависит от денег и прочих внешних факторов.

* * *

Возвращаясь домой на 550-й маршрутке, смотрю в окно. Серые пятиэтажки Амурского поселка, покосившиеся домишки бескрайнего омского частного сектора, грязные тротуары. Захолустье, да и только. Однако печалиться не хочется. А если и хочется, то «печаль моя светла». Нет, все-таки жива еще классика! И Омск не «колхоз», не «быдлоград». По крайней мере, пока в нем живут такие люди, как Вадим Физиков. Пока есть такие семьи. Пока есть ученики. Омск, разумеется, не Петербург. Есть декорация, но есть и суть. И со второй у нас, все не так уж и плохо, как кажется. Ее нужно уметь разглядеть… А дальше эту мысль развивать не буду. Чтобы не было чрезмерного пафоса и излишних «красивостей».